Заговор францисканцев - Джон Сэк

Насколько он понял тогда, женщины эти принимали плотскую любовь как стихийную силу, против которой бессильны воля, добрые намерения и благочестие. Если женщина с мужчиной повстречались наедине в укромном месте, то никакая сила на земле и на небесах не удержит их от совокупления – быстрого и бессловесного, как бывает, когда самец повстречает течную самку, – а эти женщины, кажется, постоянно были в течке. Даже в словах исповеди, в религиозном экстазе, в стонущих вздохах ему слышалось подавленное желание. Конрад подозревал, что они исповедовались и священнику – и даже часто – и ждали от него, как и от прохожего монаха, не только прощения этой неутолимой жажды. Быть может, и Амата выросла в такой же атмосфере безудержной страсти, среди той же дикой похоти, в мире, не знающем даже самой примитивной морали?

Вряд ли, решил он. Она дочь мелкого дворянина и сама говорила о благочестии своих родителей. Но что-то разбило вдребезги невинность ее детства.

В конце концов он все же уселся напротив девушки. Прижался хребтом к жесткой спинке и застыл, напряженно выпрямившись. Амата скрючилась в своем кресле, обхватив руками лодыжки и отвернув голову к огню.

– Я хотел бы понять, – помолчав, сказал отшельник. – Может быть, объяснишь?

Амата стянула на горле голубую шаль. Глаза ее смотрели вдаль, как в тот вечер на перевале, когда она рассказывала ему о гибели семьи.

– Я играла в конюшне с новорожденными котятами – это было за две недели до резни. В то лето мое тело начало меняться, и наверно, я думала о собственных малышах. Как раз за день до того я увидела с башни у ворот такого славного мальчика... Я смотрела на него, пока мой отец спорил с торговцем шерстью. Я играла с котятами, думала о нем и мечтала, как выйду замуж и буду нянчить собственных малышей, кормить их грудью – ну, когда у меня будет грудь, – как вот кошка кормит своих котят. Я услышала стук копыт. Из Тоди приехал в гости дядя моего отца, Бонифацию. Он чуть не два года не заезжал в Кольдимеццо и, сходя с коня, посмотрел на меня так, будто видел впервые. Он спросил, что я тут делаю, и я рассказала ему все – даже про свои глупые мысли. Он очень серьезно осмотрел меня с ног до головы и спросил, начались ли у меня уже кровотечения. Я сказала, что еще нет. Тогда он спросил, сохранила ли я девственность. «Да», – я. Наверняка я была вся красная, потому что мне стало стыдно от его расспросов. «Очень удачно», – сказал он. И добавил, что, если девушка отдаст свою девственность духовному лицу, такому как он, она наверняка будет счастлива в замужестве и родит много здоровых детей.

Конрад уже понял, куда клонится ее рассказ, и от прихлынувшей крови у него закололо щеки.

– Дядя твоего отца был священником?

– Был и есть – епископ Тоди.

– Епископ! – Он покачал головой, разгоняя отвращение. – И ты поверила этой чуши?

– Мне было одиннадцать лет, Конрад! Что я понимала? Вы бы в этом возрасте не поверили всему, что бы ни сказал епископ?

Он кивнул:

– Да, конечно, поверил бы. Продолжай, пожалуйста.

– Ну, он все это сказал, и еще, какая я выросла красивая, покуда привязывал лошадь и расседлывал ее. И глаза – я запомнила этот дикий взгляд. Когда он закончил с лошадью, то был уже весь красный, и велел мне: «Идем со мной» – очень твердо, так что всякий ребенок бы послушался. Он взял меня за руку и отвел за конюшню, туда, где было свалено сено. Он сказал, что не сделает мне больно, Конрад. Но было адски больно, так что я закричала. А отец как раз был у конюшни – пришел встретить дядю. Когда он прибежал на крик, Бонифацио свалился с меня. Его жирный член еще торчал между пуговицами сутаны, как мерзкий червь. Он ткнул в меня пальцем: «Это дитя одержимо дьяволом! Видишь, она соблазнила меня, прямо в епископском облачении!» Он сорвал с себя сутану, бросил в солому епископскую шапочку и стал топтать ногами. И расцарапал себе лицо, так что по щекам покатились капли крови. Я плакала, потому что мне было так больно, и платье все было перепачкано грязью и кровью, и мне казалось, что двоюродный дедушка Бонифацио сошел с ума. Я посмотрела на папу, но он отвел глаза и сказал: «Успокойся, дядя. Это больше не повторится, а не то я выколочу из нее беса». Он снял с себя пояс, молча схватил меня за руку и перевернул на живот. Избил меня до синяков – мне много дней потом больно было сидеть, а дедушка уговаривал его постараться и кричал, чтоб демоны из меня выходили.

Амата ткнулась лбом в сгиб локтя. Слезы текли у нее по щекам, но она их не замечала. В полной тишине Конрад услышал, как шипят в огне капли дождя – слезы ангелов, падающие в дымоход.

Когда она снова заговорила, голос у нее дрожал:

– Хуже всего, что папа после того со мной не говорил и не хотел даже смотреть на меня, а мама из-за него боялась меня утешать. Пытка молчанием длилась до дня их смерти. Когда их убили, стена его гнева все еще разделяла нас. Я так и не услышала слов прощения от человека, которого любила больше всех на свете.

– Это стыд не давал ему взглянуть на тебя, Амата. Он знал, что поступил несправедливо. Он избил тебя, потому что не мог избить этого лицемера, своего дядю. Тацит заметил однажды, что в природе человека ненавидеть тех, кому мы причинили зло. – Слова с трудом шли у него с языка и звучали так сдавленно, что Конрад не узнавал собственного голоса. – Что же, никто не заступился за тебя?

– Только кузина Ванна, но она вскоре после того уехала в Тоди. Она должна была обвенчаться с сиором Джако-по. И венчать их должен был не кто иной, как сам епископ Бонифацио. В те дни она была мне единственным другом, не считая братца. Фабиано понимал только, что меня наказали за какой-то проступок. В чем дело, он не знал, но огорчался, видя меня такой грустной.

– А когда тебя похитили после резни? Как обращались с тобой Рокка?

Амата вытерла глаза рукавом.

– Там я старалась не оставаться наедине с мужчинами, но это не всегда получалось. В конце концов я украла в кухне нож – тот самый, что ношу за рукавом. Я поклялась, что когда-нибудь убью Симоне делла Рокка и его сыновей – или, может быть, себя.

– Симоне делла Рокка Пайда? Страж города?

– Да, там меня и держали, в их чудовищной крепости. Меч Симоне зарубил моего отца, его сын Калисто убил маму. Я однажды пробовала зарезать Калисто. Он прижал меня в углу накануне того дня, когда мы с хозяйкой должны были отправиться в монастырь. Видно, решил напоследок меня изнасиловать. Я сумела только рубануть его по руке, но рана получилась такая глубокая, что пришлось звать врача. Мы уехали, когда он еще был в постели, не то, конечно, убил бы меня.

Она снова ушла в молчание, а когда заговорила, голос звучал совсем спокойно.

– Я поклялась, что ни один мужчина никогда не прикоснется ко мне, кроме как с моего согласия. Думаю, мои мечты о материнстве благополучно умерли, хотя мне уже почти семнадцать и я становлюсь слишком старой для замужества.

Она смотрела в очаг, на бешеную пляску пламени.

– В дороге я стала немного сумасшедшая, Конрад. У меня и сейчас болит сердце от мысли, что Энрико пришлось заплатить жизнью за мое безумие. Но мне так хотелось хоть раз попробовать радостной любви. Хоть раз.