Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

Дослушав Люси, он достал из рюкзака папку, а из нее две картонки, зеленую и золотую: «Посмотри, что наш покойник вчера нарисовал». И тогда Люси всерьез пожалела, что весь вечер ревела, слезы уже закончились, а как бы они пригодились сейчас!

Долго рассматривала рисунки в бледном фонарном свете, все эти невыносимые пятна и тени, и что-то еще такое, чему названия нет. Эдо сказал: «Одна, так и быть, твоя, только наугад, выбирать не надо, – спрятал рисунки за спину: – В какой руке?» Люси ухватилась за правую руку, ей досталась золотая картонка, и это, конечно, было огромное облегчение, что он так придумал, сама бы выбрать одну из двух ни за что не смогла.

Потом они пошли на улицу Басанавичюс, буквально за минуту до закрытия вломились в бар; на пороге сердце Люси вдруг сжалось от какого-то тягостного предчувствия, но ничего трагического не случилось, и вообще, можно сказать, ничего. Только в обслуживании им вежливо отказали, сославшись на расписание, но такую беду уж точно легко пережить. Зато увидели приколотую над стойкой картинку с золотыми тенями и набросились на бармена с расспросами – откуда взялась? Тот только плечами пожал: кто-то из клиентов забыл на столе, или нарочно оставил, потому что ему не надо, а я забрал, мне нравится, пусть висит.

На этом их следовательский пыл угас, да и нечего больше было расследовать, разве что позвонить галерейщику и расспросить о якобы покойном художнике, откуда он вообще взялся такой, но это точно не в два часа ночи. Придется отложить до утра.

Эдо проводил Люси до дома, милосердно зашел вместе с ней, сидел, развлекая разговорами на посторонние темы, пока Люси не начала клевать носом, и это было сущее благословение – так сильно захотеть спать. Она даже не надеялась, что сможет уснуть до рассвета. Получается, зря.

Когда Эдо уже стоял на пороге, спросила: «А вдруг завтра утром мы с тобой тоже его забудем? Или уже не забудем, потому что рисунки остались? Или не из-за рисунков, а потому что я его на Эту Сторону сама проводила, а ты меня на это подбил?» «Честно? Понятия не имею, – пожал плечами Эдо. – Но окажись на моем месте Кара, она бы сейчас непременно сказала: ну уж нет, мы с тобой ничего никогда не забудем, потому что в этой игре мы больше не фишки. Мы игроки».

Иногда я просыпаюсь не в духе. Не в переносном смысле, в прямом.

«Не в духе» в моем случае означает, что я проснулся – дурак дураком, то есть человек человеком, а не черт знает чем, как привык. Раньше такие дни казались мне катастрофой; строго говоря, это и есть катастрофа. С отвычки очень мучительно быть человеком, особенно по утрам.

Но когда катастрофы случаются регулярно, с неумолимостью океанских отливов, выбор невелик: или страдать, или смириться, или научиться получать от них удовольствие. Страдать мне надоело еще до того, как впервые попробовал, а смиряться я не умею, просто не знаю, каким местом это следует делать и с чего начинать. Поэтому пришлось устроить из беды развлечение; на самом деле, даже странно, что я так долго с этим тянул. Это же, можно сказать, моя основная специализация – устраивать развлечения из всего, что под руку попадет.

Но ладно, лучше поздно, чем никогда. Теперь, проснувшись от тяжести собственных век, дыхания и судьбы, я говорю себе: «Отлично, значит, сегодня буду играть в человека, жить, как будто я и есть человек, возомнивший себя великой мистической хренью, потому что без бредовых фантазий этому глупому человеку совсем трындец». Звучит так нелепо, что невозможно не улыбнуться. А человек, способный улыбаться вот прямо с утра, еще кофе не выпив и даже его не сварив, существо настолько удивительное, что быть им – честь для меня. И почти удовольствие – при условии, что на свете есть удовольствия, настолько не похожие сами на себя, – вот о чем я думаю, поднимаясь с продавленного дивана, который, будем честны, давным-давно пора превратить в ортопедически безупречное королевское ложе, ну или просто выкинуть и новый в IKEA купить. Тот факт, что я до сих пор не сделал ни того, ни другого, на самом деле чрезвычайно оптимистический: он означает, что я крайне редко сплю на этом диване. Гораздо реже, чем, к примеру, на потолке.

Поднявшись с дивана, я говорю вслух: «Если ты здесь, имей в виду, я тебя сейчас не вижу и даже не слышу, прости. Можешь меня за это поколотить, до меня так обычно лучше доходит, ты знаешь». Иногда после этого я действительно ощущаю прикосновение, не слишком похожее на удар, но и на том спасибо; что бы ни говорили о моем тяжелом характере, я не способен устроить скандал только потому, что меня недостаточно сильно стукнули по башке. Но чаще ничего не происходит, потому что Нёхиси просто нет рядом, опять где-нибудь загулял. Собственно, это взаимосвязано – его загулы и мои не в меру человеческие пробуждения, поди проснись человеком рядом с ним.

Нёхиси сам считает, что не следует надолго оставлять меня без присмотра, просто у всемогущих существ настолько своеобразное чувство времени, что, с человеческой точки зрения, его, можно сказать, вовсе нет. Нёхиси вполне может задремать где-нибудь, прикинувшись полным отсутствием ветра, туманом в овраге, дополнительной звездой в небесах, или пылинкой в библиотеке, потому что на книжных полках снятся самые интересные сны, и объявиться только через неделю в полной уверенности, что прилег всего на четверть часа. И долго будет потом удивляться, как много за эту несчастную четверть часа успело случиться, какие же мы все шустрые, сколько всего ухитрились без него натворить.

Вот и сейчас небось тоже где-нибудь дрыхнет. В последний раз я видел Нёхиси позапозавчера; на самом деле, страшно соскучился, но таков уж Нёхиси, что скучать по нему – тоже радость. И отдельная радость – представлять, как отлично он спит. Поэтому я его не искал, не звал, даже думать о нем старался осторожно, негромко, без лишних эмоций, чтобы нечаянно не разбудить.

Ладно. Нёхиси в любом случае нет рядом, а объективно, или только с точки зрения моего дурацкого восприятия – один черт. Главное, не забывать, что в нашем случае «нет» – не навсегда, а временно. Ненадолго. Равно как и мое текущее состояние. Равно как и жизнь на земле, – подсказывает саркастический внутренний голос, которым я обзавелся давным-давно, с непонятной мне самому сейчас целью. Видимо, чтобы жизнь сахаром не казалась; впрочем, она им тогда и так не казалась. Ни единого дня.

Того былого меня давным-давно нет, а мрачный внутренний голос, доставшийся мне от него в наследство, все равно регулярно звучит. Убедить себя, будто он говорит забавные вещи, оказалось гораздо проще, чем избавиться от него. Поэтому я нарочно, с несколько преувеличенным удовольствием повторяю: «Временно, как жизнь на земле», – и наливаю сварившийся наконец кофе в чашку. И делаю первый восхитительно горький глоток. Все. Вот теперь мне вообще ничего не страшно. С чашкой кофе в руках я бессмертен. И совершенно точно непобедим.