Бабий ветер - Дина Рубина

Понимаешь, проходила неделя за неделей, месяц за месяцем, и я научилась понимать и даже заставила себя поверить, что Санька здесь нет. Здесь. Нет. Но домой возвращаться боялась. Я боялась, что и там его может не оказаться.

Сейчас не могу себе простить, что в оцепенелом горе, в безуспешной своей битве с драконом тоски я покинула своих стариков. Не позабыла – нет, конечно. Но звонить не получалось. Однажды позвонила из Торонто и минут десять молчала под папины выкрики: «Доця!!! Шо ты молчишь?! Вякни хоть слово, доця!!!» – а у меня спазм перехватил горло, и я чуть не лбом колотилась о стенку, мычала, давилась, а вымолвить ничего не могла. Да, я посылала им деньги, но на открытки теть-Тани не отвечала. Понимаешь, если б она хоть пару человеческих слов написала – мол, «бедная моя доця», что-нибудь такое. А она же все малое пространство открытки исписывала стихами Эдуарда Асадова!

Два таких послания – последних – помню. Где-то у меня валяются эти открытки. «Сердцу трудно, сердцу горько очень / Слышать шум прощального крыла. / Нынче для меня не просто осень – / От меня любовь моя ушла».

«Что ж, прощай и будь счастливой, птица! / Ничего уже не воротить. / Разбранившись – можно помириться. / Разлюбивши – вновь не полюбить».

После этого я канула в небытие на полгода. В наказание, как раз в это время отец попал под трамвай – будто в небесном отделе кадров решили, что он еще не избыл своего наряда на инвалидность. И теть-Таня решила наконец обидеться на меня серьезно; а может, просто у Асадова не нашлось подходящих известию строк.

* * *

…Странный был период жизни. Переезжая с места на место, я нанималась на мытье посуды, или официанткой, или еще кем в подсобке ли, на кухне, боролась с мерзким чешуйчатым драконом своей невыразимой тоски. И каждый раз на новом месте, пока не осматривалась, хватка дракона слегка ослабевала, и мне казалось, что я победила, я вынырнула наконец и сейчас поплыву свободней, сильными взмахами.

Но проходил месяц, другой… Тоска возвращалась, наваливалась, хватала горло клешней. Имя дочери трепетало над моим затылком тремя горячими язычками свечей, и бежала я дальше, все дальше и дальше…

Работала хорошо, иначе не умею, везде просили меня остаться, а когда на кухне очередной забегаловки я мастерила свой фирменный вишневый пирог, хозяин или хозяйка пробовали, причмокивали, закатывали глаза и немедленно поднимали почасовую оплату с условием, чтобы я…

Но через месяц-другой я все равно уезжала.

Где только не мотало меня. Умудрилась застрять на два месяца даже в такой дыре, как Ошава – это городок под Торонто, в те годы заселенный в основном шоферней, служащими «Дженерал Моторс». Место, где не хочется жить, – пабы, забегаловки, все случайное. Работала в «Тиме Хортонсе» – самый популярный общепит в Канаде, основан знаменитым канадским хоккеистом. Начинала, как обычно, с мытья полов и посуды, потом перебралась на кухню.

Дольше всего задержалась в Виндзоре. Ты не бывала там? Славный такой городок на берегу Онтарио. Напротив – можно сказать, через дорогу, через реку – американский Детройт, тот самый, некогда могучий центр автомобилестроения. В то время, лет двадцать с лишним назад, Виндзор процветал: половина его населения переправлялась через мост Амбассадор и работала на автозаводах Детройта, привозя домой американские доллары, которые, что ни говори, покрепче канадских. Потом «Дженерал Моторс» рухнул, и рухнуло все, что на нем крепилось.

Не знаю, что там сейчас, когда Детройт стал призраком, но в те годы в Виндзоре пооткрывались казино и стрип-клубы, где танцевали абсолютно голые девочки. Стриптизерш там в то время было больше, чем во всей Америке, так что в Виндзор наведывались проветрить карманы не только канадцы, но и американцы.

И – человеческая природа неизменна! – городок возродился и расцвел, ибо порок, как и война, остается самым жирным удобрением для алчной сволочи любого народа.

Я работала в баре одного из таких казино, на центральной улице Олет, что тянулась через весь даунтаун до самой реки. Много чего там насмотрелась – это уже сюжет для другой твоей книги, – но вспомнить хочу об одной пожилой паре.

Они появлялись каждую пятницу, приезжали на ужин.

Он – высокий, худощавый, очень прямой и седой абсолютной крахмальной сединой. Впечатляющий господин и, главное, по моему ведомству: калека. Без одной ноги был и, что интересно, ничем ее не заменял, совсем как инвалиды нашего детства. Просто подпирал себя костылем, а штанина элегантных брюк подколота булавками выше колена. Это бывает: видать, с костылем ему управляться было гораздо удобней, а может, культя не терпела травмирующих прикосновений: я-то знаю, я дочь инвалида с большим поучительным стажем.

Его женщина… вот она была очень смешная: полненькая, рыжая, с длинными крашеными волосами, распущенными по круглым плечам. И сама очень смешливая: шутила с официантами, с музыкантами, иногда просто выкрикивала шутки и сама же над ними хохотала.

Многие у нас считали ее чокнутой. Но она просто была счастливой, понимаешь? Такой себя чувствовала, ничего не могла с собой поделать, и я ее понимала: дурацкая привычка к счастью.

Каждый раз происходило одно и то же. Часа через полтора она поднималась из-за стола и шла танцевать – одна, тихо самой себе улыбаясь, покачиваясь в такт музыке, упоенно кружась, поводя руками и занавешивая лицо рыжими волосами. Седой сидел за столиком и издали влюбленно смотрел на нее.

Когда я увидела их впервые решила, что эти двое сегодня познакомились и он пропал, завис, влюбился, а она, уже чувствуя, что дело в шляпе, продолжает зачем-то его крутить-заводить. Мы всегда выходили из кухни – посмотреть на них: как она кружится, руками плавно так поводит, и как он смотрит на нее, точно во всем мире и смотреть не на что, кроме как на эту пожилую чиканутую тетку.

Однажды Фред, бармен, обронил, что они безумно богаты, эта пара, что им принадлежит половина даунтауна. Заодно рассказал их историю – в двух словах, а больше слов не понадобилось. Они встретились в концлагере – не помню сейчас, каком именно, да и не суть. Она была заключенная, польская девочка четырнадцати лет, дело обычное. А вот он – офицер СС. Он влюбился в нее и бежал с ней через леса, зимой, нес ее на спине, отморозил ногу, которую потом пришлось отнять. Вот, собственно, и все. Больше Фред ничего и не знал.

Я пыталась представить себе, как именно они бежали, как им это удалось. Я бог знает что придумывала. Проснусь ночью, как обычно – страшное и прекрасное время встречи с семьей, – и тут же отвлекаюсь: как же, думаю, он осуществил этот план? Долго ли вынашивал, как продумывал – пристрелил охранников в воротах? Как сумел вывести ее из барака? Или она не в бараке содержалась, а, например, убирала санчасть и там же ночевала…

А вдруг он получил приказ об очередной ликвидации пленных, в котором значилось ее имя, и все получилось внезапно, отчаянно и смертельно ясно? И как же они пробирались – лесами, зимой… куда? Как все-таки доползли до железнодорожной станции, как попали в вагон, по каким документам? И когда ему отняли ногу? И как, наконец, оказались в Канаде, в Виндзоре? И с чего начинали, и с чего разбогатели, черт возьми?