Измененный - Майкл Маршалл Смит

Он жестом пригласил нас, Стефани обернулась и увидела столик у окна с двумя горящими свечами на нем. Свечи я нашел под раковиной в доме. Понятия не имею, сколько лет они там пролежали, к тому же одна оказалась на три дюйма короче другой. Они стояли в двух винных бокалах, которые я нашел там же. Лежали столовые приборы, тоже из студенческого домика, слегка погнутые и потускневшие.

Мы подошли к столу и сели друг против друга. Дерек принес еду. Мы ели, разговаривали. И когда Дереку пришлось открыть ресторан для других посетителей, он включил свет и фоновую музыку. Первой оказалась песня Шанайи Твейн «Ты до сих пор единственный» — просто именно так устроен мир. И Стефани наконец-то рассмеялась. Был день после ее дня рождения, и все было хорошо.

Вот так мы завтракали в «Макдоналдсе».

В те времена, когда я был самим собой.

Я не заметил, когда дождь прекратился. До меня просто медленно дошло, что он больше не идет. Я позвонил в больницу; мне сказали, что Стефани спит и все показатели стабильные. Я хотел развернуться и сразу же поехать назад, ждать, сидя у ее постели, желая, чтобы она поправилась, но понимал, что в данный момент обязан сделать кое-что еще.

Я вписался в медленный после ливня поток машин и поехал на Лонгбот-Ки.

Давай в безвестный мир, обнявшись, улетим.[1]

Альфред де Мюссе. «Майская ночь»

Уорнер снова в кресле, но сей раз это не тяжелое деревянное кресло, а мягкое и удобное. Он понятия не имеет, где оно стоит, но ему очень тепло. Он обливается потом, хотя полностью раздет, и чувствует, что окутан запахом собственного тела, словно облаком. Дэвид видит рану у себя на бедре, и выглядит та кошмарно — искромсанное мясо, оставленное протухать на жаре. Ему что-то дали — много чего, чтобы заглушить боль. Лекарства действуют. Боль уселась в самолет и улетела на другой конец света первым классом. У него нигде ничего не болит, хотя несчастные сломанные пальцы по-прежнему не действуют. Он чувствует себя великолепно. Изумительно. Он просто в полной гармонии с миром, и мир прекрасен.

Уорнер рывком выпрямляется, оглядываясь по сторонам. Пытается понять, что же это за благословенное место. Номер в гостинице? Квартира? Шторы задернуты. Свет приглушен. Пол застелен куском полиэтилена. На нем кто-то лежит.

Женщина.

И вот тут у него в сердце открывается предохранительный клапан. Это ощущение Дэвид переживал уже много раз. Сколько? Он и сам не знает. Но, разумеется, помнит первый раз — он как раз сегодня утром снова переживал его в воспоминаниях. А сколько было после? Кто сосчитает? Он лично не хранит никаких сувениров, хотя многие так делают. Как только он узнал, что не один такой и даже существует целая организация, то познакомился с мужчинами и одной женщиной, которые делают мысленные зарубки и каждый раз берут что-нибудь на память, чтобы снова и снова возвращаться к каждому случаю, чтобы еще раз насладиться сиянием тех звезд. Но только не Дэвид. Когда дело сделано, оно сделано. И ты движешься дальше, идешь вперед по дороге.

Его смущает какой-то звук. Это он застонал? Вряд ли. Стон был тихий, легкий. Не может быть, чтобы он. У него вовсе нет причины стонать. А хочется петь, кричать в небеса.

Стон повторяется снова. Дэвид понимает, что стонет женщина на полу, и едва не лишается зрения от прилива энергии, радость его неудержима. Какое счастье — она еще жива!

Он опускает голову и внимательно рассматривает ее. На ней черная блузка и длинная юбка. Руки связаны за спиной куском пластиковой ленты, рот заткнут кляпом. Она начинает шевелиться, как будто только что пришла в чувство и стремительно осознает, что происходит что-то нехорошее. Женщина запрокидывает голову и видит его в кресле. Ее глаза широко раскрываются.

Уорнер улыбается едва ли не до ушей. Ему безразлично, откуда взялась женщина. Он просто знает, что на этот раз протухший мешок с дерьмом, лежащий на полу, развяжется правильно и наконец-то вскроется нарыв у него в голове. Нарыв растет с той ночи, когда начала приходить та, которая не имела права назначать цену за любовь, и принялась выкрикивать обвинения, душить Дэвида в темноте, а потом еще и придавила его потным телом, приблизив лицо и капая ему на щеки пьяными слезами, и все шептала и шептала: «Я люблю тебя, ты ведь знаешь? Я люблю тебя. Поэтому и делаю это. Потому что так сильно тебя люблю».

Именно это лицо Дэвид всегда видит, когда клапан в голове открывается и рушится дамба, — громадное лицо, залитое слезами, лицо, которое назавтра будет улыбчивым и совершенно нормальным, будто то, что происходило в темноте, в спальне ее маленького сына, накануне, было просто сном. А когда Уорнер заканчивает свою работу, всегда появляются лица тех женщин, которым пришлось хуже всего, начиная со шлюхи из бара в Мексике. Женщины, обреченной на жестокую смерть. Он вспоминает вызывающий макияж, лживые слова любви, горестную маску, какую женщины учатся надевать, чтобы нести в мир тьму.

— У тебя не так много времени, — произносит голос у него за спиной. Это не Кейти, хотя голос женский. И звучит деловито.

— Кто здесь?

— Неважно. Посмотри-ка на кровать.

Уорнер оборачивается и видит, что разложено на покрывале огромной двуспальной кровати рядом с его креслом. Ножи. Пассатижи. Ржавый ланцет. Молоток. Другие игрушки.

Женщина на полу видит, как Уорнер берет самый большой нож. Она пытается закричать, но кляп сидит прочно. Пытается подняться, но лодыжки тоже связаны.

— Это обязательно? — Еще один голос, мужской. Кажется знакомым.

— Так написано в сценарии, — отвечает невидимая женщина. — Так что тс-с!

Уорнер не слушает. Он вне себя от восторга. Нет, только посмотрите, как она движется. Смотрите — нет, смотрите как следует! Волосы уже прилипли к лицу от пота. Мышцы на ногах подергиваются, словно ноги пытаются бежать во все стороны разом. Смотрите, что открывается взору, когда женщина не притворяется грациозной, когда она низведена до состояний животного, полного крови и дерьма. Уорнер чувствует ее запах.

«Спасибо тебе, Господи, что принес их в мир. Принес именно сюда и благословил меня знанием, какую радость можно от них получить. Прости, что раньше сомневался в Тебе. Я прошу прощения за то, что иногда притворялся, будто это плохо. Это не плохо. Это просто потрясающе. Ради этого стоит жить».

— Наслаждайся, — произносит женский голос. — Это последний раз.

Уорнер слышит, как два человека выходят из комнаты и закрывают дверь. Он собирает волю в кулак, собирается с силами и с трудом поднимается на ноги. Он смеется или плачет? Он и сам не может понять, ему это безразлично. Раненая нога подгибается, он падает на одно колено рядом с женщиной на полу, которая теперь совершенно затихла, окаменела от ужаса, и ее глаза подобны полным лунам.