Женский приговор - Мария Воронова

Оно конечно, трудно объяснить людям, почему коллективизация – это хорошо не только для потребителей сельхозпродукции, но и для самих крестьян, которым сначала обещали землю, а потом отобрали, поэтому в ход идут всякие нелепые аргументы, только это уж слишком. Городские дети еще могут это проглотить, они знают только участки в шесть соток и не видели никогда крестьянских наделов. Там не то что древний «Фордзон-путиловец», там гигантский «Кировец» три раза может развернуться.

Трактор не может развернуться, только когда тракторист пьян.

Что ж, уговорили детей, что коллективизация – это отлично, и подсознательно внушили, что сам по себе человек хозяйничать не может. Ни работать он сам на земле не в состоянии без вышестоящих указаний, ни с соседом договориться вместе земли распахать.

Вранье – вот что страшно. Что живем бедно – это ничего. Надежда Георгиевна вспомнила маму: всю жизнь прожила в нужде, сначала с мужем двоих сыновей поднимали, потом война отняла всю семью, оставила только маленькое утешение в виде поздней дочери. Туговато бывало, но мама не унывала никогда! Грустила по мужу и сыновьям, даже в церковь ходила за них молиться, но из-за бедности ни разу не расстроилась. Наоборот, умела даже неприятности в радость превратить. Например, когда у Нади протирались чулочки, мама штопала их разноцветными нитками, выходило очень красиво, будто цветы, и потом все девчонки просили своих мам, чтобы они так же штопали.

И Надя никогда не боялась бедности и не стремилась к богатству, зачем, если жить и так интересно? Любимые люди, любимое дело – вот настоящие сокровища, а остальное – пыль.

Меньше сорока лет назад закончилась Великая Отечественная война, и страшные раны, нанесенные нашей Родине и всему советскому народу, не успели не только зажить, но даже затянуться. Мы победили, но восстанавливать разрушения, которые нам причинили фашисты, придется еще очень долго, поэтому нет ничего стыдного в том, что мы живем небогато и не можем поехать к морю на уик-энд. Наша страна в кольце врагов, и нужно сделать все, что только возможно, чтобы не развязать новую войну, которая может стать последней для человечества из-за изобретения ядерного оружия. На это тоже требуются деньги, а знать, что ты участвуешь в такой великой миссии, как сохранение мира на земле, гораздо важнее и приятнее, чем набивать собственный карман. Нет, тяжелый труд и скромный быт – это не страшно. Это достойно советского человека, и Надежда Георгиевна была твердо убеждена, что, заканчивая свою жизнь, она никогда не пожалеет о том, что не имела много материальных благ.

Да, все так, но что-то мешает, словно камешек в ботинке. Что же? Надежда Георгиевна нахмурилась и вдруг поймала ускользающую мысль: мешает отсутствие выбора. Человеку навязывают самоотверженность и аскетизм как единственную форму существования, и самое противное, что те, кто навязывает, как раз имеют те самые материальные блага, от которых призывают отказаться.

Родина – это наша мать, суровая, но добрая и справедливая, а из-за всех этих закрытых распределителей, привилегий и прочего начинает казаться, что это вздорная, выжившая из ума старуха, одаривающая за фальшивые признания в любви и притворные ласки.

Надежда Георгиевна тряхнула головой, ужаснувшись этой крамольной мысли, невесть как возникшей в голове. Нет, напрасно она слушала в суде шебутную Наташку! Нужно было заткнуть ее сразу, хотя… Она ведь ясно дала Наташке понять, что не потерпит антисоветских разговоров, но девчонка продолжает их как ни в чем не бывало. Сытая, противная, разряженная в импортные шмотки, да еще и на собственной машине раскатывает! Ясное дело, чья-то доченька, росла, как в теплице, жизни не знала, все ей на золотом блюдечке с поклоном подносили, вот она и философствует. То не так, это не этак. А вот если бы пришлось самой пробиваться, в школу бегать за десять километров по распутице, до часа ночи уроки учить, а в пять уже вставать на утреннюю дойку, так не перебирала бы харчами. Что легко достается, то не ценится. А главное, эта доченька может нести все что угодно, любую ахинею, родители защитят, прикроют. Из безопасной будки чего не потявкать? А простым людям подобные речи могут очень дорого обойтись…

– Так что, ребятушки, помните, – журналист сделал эффектную паузу, – Советский Союз – великая держава, занимающая одну шестую часть суши! У нас огромные расстояния, гигантские масштабы, и люди у нас мыслят соответствующим образом!

Он сделал еще одну театральную паузу, и тут вдруг поднялась Катя Сырцова и громко сказала:

– Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь!

Первый раз за всю встречу Надежда Георгиевна увидела на лице журналиста искреннее человеческое выражение. Она быстро поднялась:

– Молодец, Катюша, привела цитату из «Ревизора», и совершенно точно! – произнесла Надежда Георгиевна так внушительно, как только могла. – Видите, Юрий Михайлович, у нас школа физико-математическая, но дети хорошо знают литературу и могут к месту процитировать великих. Только, Катя, перебивать докладчика не очень вежливо.

Журналист спрятал негодование за масленой улыбочкой и продолжил свою демагогию.

Проводив журналиста, Надежда Георгиевна открыла свой кабинет. Всего неделю не была на работе, а кажется, что прошла целая вечность. Она села за пустой письменный стол, провела по листу оргстекла, которым была прикрыта столешница. Под ним Надежда Георгиевна держала фотографии семьи, а ближе к краю – расписание, табель-календарь и разные сиюминутные бумажки. Оргстекло было уже старое, пошло мелкими трещинками, и от этого казалось, будто она смотрит на мужа и детей сквозь паутину. Вот Анька в третьем классе – первый раз школа сделала цветные фотографии, но от неестественных красок дочь кажется чужой, ненастоящей. Серьезный ребенок с еще по-младенчески круглыми щеками, гордый от того, что на шею только что повязали галстук, только этого уже почти не видно под сетью царапинок на плексигласе. Стекло и дальше будет мутнеть, и увидеть фотографии станет все труднее и труднее, пока не придет новый директор и не заменит тут все своими вещами.

– Можно? – Грайворонский заглянул в чуть приоткрытую дверь и прервал ее грустные мысли.

Надежда Георгиевна кивнула и глазами показала ему на стул.

– Спасибо, что так быстро отреагировали с Сырцовой.

Она махнула рукой:

– Когда тебя по брови напичкали пафосом, совершенно необходима щепотка иронии. Катька молодец, ответила сравнительно интеллигентно, а вы представляете, как беднягу приняли бы в каком-нибудь ПТУ?

Василий Иванович заметил, что птицы такого полета, как этот журналист, в ПТУ не залетают. На кой черт бисер перед свиньями метать? Надежду Георгиевну это слегка покоробило. Во-первых, в путягах учатся не свиньи, а нормальные дети, избравшие рабочую профессию, и выбор этот заслуживает уважения. Если человек трезво оценивает свои способности и понимает, что лучше он будет трудиться на заводе, чем всю жизнь бездельничать в каком-нибудь КБ или НИИ, это достойный выбор, а что в ПТУ уровень образования оставляет желать лучшего – так это претензии не к детям. Ну и потом, нельзя сказать, что этот журналист наметал тут прямо-таки бисера.