Собрание сочинений. Том 6. Граф Блудов и его время (Царствование Александра I) - Егор Петрович Ковалевский

назвать английским Батюшковым; шотландцы готовы сражаться за поэмы, а особенно за романы, в самом деле прекрасные, Вальтер-Скотта, также как в старину сражались за свою независимость; наконец англичане, и более других принадлежащие к оппозиции, не дозволяют никого сравнивать с лордом Байроном. Вот мнения трех королевств о трех стихотворцах. Не спрашивайте о моем собственном. Как осмелиться объявить его? Теперь, сверх того, я не имею ни места, ни времени, прибавляю – ни сил; Вам может быть, уже давно известно, что я болен, но никто не мог вероятно пересказать, как мучительна и несносна моя болезнь: я едва могу чувствовать и понимать; а думать, соображать и объяснять мысли, право, совсем, совсем не в состоянии. Это одна из моих причин, которые принуждают меня оставить на время посольство и службу; я уже выпросил дозволение и надеюсь на будущее лето, с первым кораблем в отчизну возвратиться.

Надеюсь тогда побывать в Москве, следственно иметь радость вас видеть. Ежели сия последняя надежда не исполнится, то по крайней мере я буду иметь удовольствие чаще и вернее получать о вас сведения, и моя переписка не будет уже зависеть от забывчивости курьеров, или беспечности экспедиторов. Сим заключу мое непристойно длинное письмо, уверяя и проч.

Лондон 25 марта/6 апреля 1820 года.

II. C.-Петербург, 27 июня 1820 г.

М. Г. Иван Иванович, отвечая на письмо Вашего Высокопревосходительства, я должен смешать в одном изъявлении благодарность за несколько доказательств вашей благосклонности и внимания. Сначала за это самое письмо, равно любезное и неожиданное, ибо я полагал, что вы еще не знаете, что я в России; потом за человеколюбивое ваше желание, которое, по несчастью, очень далеко от исполнения; и наконец за прекрасный во всех отношениях подарок, отправленный вами ко мне в третьем году, но полученный мной только третьего дня. Это последнее обстоятельство не удивит вас, когда вы вспомните, что посредником между нами был Тургенев: от этого экземпляр нового издания ваших сочинений порадовал меня не в Англии, а в Петербурге. Впрочем, не знаю сердиться ли мне на вялого в своей живости вашего коммисионера: он, правда, отнял у меня удовольствие получить в дальней стороне лишний знак вашей лестной обо мне памяти, за то и доставил удовольствие другого рода. Благодаря ему, ваши сочинения были для меня по возвращении первою русской книгой и, следственно, первое впечатление родины и литературы родимой было приятное: но… прибавить ли? это приятное впечатление было доныне и последним. Как между остатками древности, пышный перестиль ведет часто к развалинам, так и за вашими первыми томами последовали в моих глазах, увы! Сын Отечества, Русский Инвалид, Благонамеренный и пр. и пр., и еще должен последовать вечный Вестник Европы. Согласитесь, что я имел бы право пороптать на судьбу, которая как будто любит шутить надеждами: ее первые встречи почти везде обманчивы, и вероятно нигде более как здесь, в нашем отечестве, славном, сильном, но еще во многих отношениях столь бедном.

По крайней мере в словесности наша бедность несомнительна. Признаюсь, что я даже не ожидал найти ее в таком плачевном состоянии. Ошибаюсь ли я? Желал бы от всего сердца, но мне, может быть, от болезни кажется, что у нас все вянет или завяло, что все в каком-то сне, и, право, не магнетическом, ежели судить по словам, которые вырываются у спящих. Первый из наших поэтов изменил Музам для Юстиции, а потом бросил все и упорствует в молчании. Пушкин молчит. Другие, кто доказал или обещал талант, на что употребляют его? Учат грамоте при дворе или сами учатся, иной придворному, иной подъяческому искусству, а между тем отдают читателей в жертву Бог весть кому! Сам наш историограф, переселясь на север, заразился болезнью, если не лени, то медлительности: четвертый год корпит над одним девятым томом, и видно что ему также трудно описывать царствование Ивана Васильевича, как было современникам сносить его. Скажите, что значит такая всеобщая апатия, и что предвещает? Как любимицу и оракулу бога истинного просвещения, вам может быть это известно. Не приближается ли день страшного Фебова суда? И если так, то не нужно ли объявить о том заранее нашим писателям, особливо тем, кои должны готовиться к длинной исповеди: например некоторому графу, пережившему родича. Я с приезда успел уже увериться, что он не перестает грешить во всех журналах, и еще недавно наделил Соломона переводом, а вас новым посланием.

Но говоря о грехах и исповеди, чувствую, что и во мне совесть не совсем покойна: мое собственное послание становится очень пространно и хотя не в стихах, однако же вероятно, не забавнее вышеупомянутого. Поспешу же его кончить, поручив себя и пр.

P.S. Я возвращался из Лондона не через Париж, и следственно не мог привести с собой свежих цветов французской литературы. Полагая однако же, что вы может быть, еще не читали Шатобрианова сочинения о герцоге Берри, посылаю его к вам: надеюсь, что оно будет для вас интересно, по крайней мере как новость. Сверх того, вы найдете в нем, особливо в конце, несколько страниц достойных красноречивого автора.

III. М. Г. Иван Иванович, письмо вашего высокопревосходительства и обрадовало, и пристыдило меня. Оно мне напомнило, что, препровождая к вам через Д. В. Дашкова мою франкфуртскую покупку, я исполнил не все обязанности исправного коммисионера, не уведомив вас о том с своей стороны: но, слава Богу, оно же есть новое доказательство вашей любезной снисходительности, и в сем случае прощение так скоро последовало за виною, что предупредило, по крайней мере, изъявление раскаяния. Впрочем, не лень, а обстоятельства были причиною моего молчания. Вам может быть, уже известно, что мы (я и жена моя) ездив в даль за здоровьем, воротились домой больные; сверх того, нас дорогой опрокинули, разбили; а здесь мы нашли множество дел и неприятностей, то есть недобора в доходах и долгах. С тех пор как мы в Петербурге, я беспрестанно ищу средства выбиться из этого хаоса и, если не сбросить бремя, которое лежит на мне, то хотя уменьшить его тяжесть, как-нибудь, продажей, отречением от всего, что можно назвать прихотью, и в таком занятии, равно трудном и скучном, право не имел и времени, и сил, признаюсь, даже смелости, писать к вашему высокопревосходительству, боясь, что в письме к законодателю хорошего вкуса и слога, я вдруг заговорю безвкусным слогом купчей крепости или объявления в Опекунский Совет. Так проводил день за днем; я ждал роздыха сердцу и прояснения мыслей, почти также как добрые суеверы квакеры ждут наития духа, чтоб быть красноречивыми,