Завтра я буду скучать по тебе - Хейне Баккейд

– При неудачном падении, – делает прыщавый парень скромное предположение и выдвигается вперёд из-за спины сокурсника, – часто можно обнаружить соответствующий противоудар в лобной доле. Если же пострадавший, напротив, находился в покое, то лобная доля останется без повреждений.

– Ну что, волнуетесь? – патологоанатом разрезает мозг на две части одинаковой толщины и кладёт перед собой внутренними частями кверху. Кончиком ножа он указывает на завитки лобных долей. – Чистые и красивые, – говорит он, – никаких признаков повреждений.

Патологоанатом внезапно тычет скальпелем в направлении меня.

– Эй ты, уставший. Как тебя зовут?

– Аске, – отвечаю я послушно и стараюсь выпрямиться и спокойно дышать через повязку.

– Хорошо, Аске. Что мы сегодня узнали? Вернее, так: что сегодня узнал ты? Расскажи-ка нам.

Я откашливаюсь, а студенты отшатываются от меня, как будто догадываясь, что это закончится очередным словесным унижением: – Что полиция была права. Тут явно произошло что-то подозрительное.

– Да? Почему же? – патологоанатом откладывает скальпель и скрещивает руки на груди. Астрид отрывается от своих записей и с интересом смотрит на меня сквозь толпу студентов. – Почему не неудачное погружение? Упал и утонул?

– Ушиб говорит о том, что резких перемещений не было. Это исключает падение, – отвечаю я и откашливаюсь, чтобы легче дышалось, пока я говорю, – а учитывая обстоятельства и тот факт, что он был привязан к женской руке…

– То есть ты хочешь сказать, что мы можем исключить кессонную болезнь, острый отёк лёгких, пневмоторакс и газовую эмболию как причины смерти?

Я киваю, едва ли понимая, что всё это значит.

Патологоанатом долго стоит и смотрит на меня, в итоге заключая:

– Странные рассуждения для студента медвуза, – он водит пальцами в воздухе, – ну, Аске, – патологоанатом слегка наклоняет голову, – тогда что же, мы можем здесь закончить и отправить Астрид арестовать за убийство беднягу-суицидника, лежащего в нефрологии, или как?

– Сомневаюсь, что это поможет, – шепчу я, но меня снова перебивают.

– Кажется, наш Аске насмотрелся криминальных сериалов вместо чтения учебников по программе. Как многие из вас, он не понимает, что наша работа заключается в том, чтобы выявлять и документировать замеченные нами патологии, прежде чем мы зашьём тело и отправим его обратно в морозильную камеру. Всё, работа окончена. Патологоанатома, разгадывающего причину убийства, мы можем увидеть только по телевизору, когда приходим домой с работы и хотим поесть попкорна, гладя своего кота. А в жизни у нас здесь рутина. Плоть и кровь. Трупы, которые надо резать. Дар разгадывания причины смерти заключается в знаниях, Аске. В знаниях, а не в смутных догадках и бредовых домыслах.

Наконец он прекращает водить пальцами, снимает перчатки и бросает их в мусорку вместе с повязкой.

– Ну, мальчики и девочки, я устал общаться с пустоголовыми лентяями. Пора обедать. После перерыва – гистология.

Он подходит к Астрид, которая уже запаковывает камеру, и тихо шепчет:

– По какой-то причине каждый раз после этих сеансов мне требуется плитка «Тоблерона». Что думаешь?

Я, шатаясь, выхожу из кабинета и срываю с себя спецодежду и ботинки в раздевалке. Когда сюда заходит следующий, я уже стою в коридоре. В лифте я снимаю перчатки, сетку для волос, штаны и повязку и скручиваю их в комок, который кладу в тележку прачечной у грузового лифта, возле медицинского поста отделения нефрологии.

Пожилого мужчины у окна уже здесь нет, хотя его одежда всё ещё на месте, а кровать не заправлена. Я разворачиваюсь и иду в ванную, где встаю перед зеркалом. Лицо серо-белое, глаза бледные, почти безжизненные. Волосы походят на неудавшееся гнездо, построенное парой птиц, которым уже на все наплевать, а щетина на нездоровой коже напоминает шипы глубоководной рыбы.

Я пытаюсь улыбнуться, напрягаюсь, чтобы изобразить на лице одну из базовых человеческих эмоций, но ничего не происходит. Мышцы лица не могут занять нужную позицию. Вдруг я понимаю, что видимое мной в зеркале – это посмертная маска. Копия лица. Напоминание о том, что когда-то было мной, о том, что я должен носить с собой, куда бы я ни пошёл.

Я достаю одноразовое лезвие, которое лежит у меня в сумке, и начинаю бриться, кропотливо снимать щетину с каждой бороздки и каждого шрама, сначала на щеке со шрамами, потом на противоположной. Закончив, я раздеваюсь и иду в душ.

Вода холодная, я встаю прямо под струю, закрываю глаза и намыливаю тело, лицо и волосы, пытаясь смыть с себя тяжёлый удушливый запах кабинета аутопсии.

Пока я моюсь, представляю себе образ Расмуса Моритцена. Не ту мертвую оболочку без мозга и внутренностей, каким я только что видел его на металлическом столе в кабинете аутопсии, а собирательный образ юноши с фотографии Арне Вильмюра и Аникен Моритцен и того безжизненного тела на борту спасательного вертолёта. Расмуса Моритцена убили. Расмус Моритцен был привязан, нет, намертво прикреплён к женщине, которую я нашёл на острове с маяком. Бьёрканга и сержанта всё ещё нет, и полиция думает, что они тоже приплыли на маяк. Это значит, что все, кто знает или контактировал с женщиной, которую я нашёл в море, либо умерли, либо пропали.

Закончив, я снова подхожу к зеркалу, на котором указательным пальцем рисую круг. Я добавляю глаза, нос и полоску рта и наклоняюсь к нему.

– Кроме меня, – говорю я рожице в зеркале, она вяло улыбается в ответ. По углам начинают собираться капельки конденсированного пара, – и тебя.

Преступник. Гюннар Уре и следователи с места преступления были правы как минимум в этом. Здесь есть преступник. Тот, кто вышел из моря и забрал с собой труп, наверняка тот же человек, что убил Расмуса.

Я прислоняюсь лбом к стеклу. Капли воды на зеркале стали крупными и начинают скатываться вниз, задевая глаза, нос и линию рта нарисованной рожицы, будто слёзы.

– Поэтому ты спустил женщину без лица в подвал танцклуба, потому что знал, что я не покину это место живым? – спрашиваю я исчезающее лицо на стекле. – Это такая игра? Информация и манипуляция? Об этом идет речь?

Я стою напротив зеркала до тех пор, пока вентиляция не высасывает из комнаты всю влагу, и стекло снова становится сухим.

– Ну, хорошо, – продолжаю я, не отрывая взгляда от зеркала, – тогда сыграем.

Я разворачиваюсь и выхожу из ванной.

Я подхожу к стулу, на котором всё ещё висит куртка пожилого мужчины, роюсь в карманах, пока не нахожу мобильный телефон. Я несу его с собой к кровати и набираю номер Ульфа.

– Привет, Ульф. Это я. Твой любимый пациент.

– Ты хоть представляешь, через сколько дерьма…

– Как дела в Ставангере? – спрашиваю я, останавливая надвигающуюся бурю бранных слов.