Они. Воспоминания о родителях - Франсин дю Плесси Грей

– Это твоя постель! – сказала она радостно.

“Даже комнаты своей нет”, – простонала я про себя. Но Зина была такой милой, что я утешилась. На следующий день ожидалась метель, и Зина уговорила дедушку съездить мне за комбинезоном – сама она водить не умела. Новый комбинезон был темно-синего цвета с красным кантом и так мне понравился, что я не снимала его еще несколько дней.

Следующие месяцы я не расставалась с Зиночкой и Екатериной Ивановной, пока они занимались хозяйством – мыли посуду, застилали кровати, вытирали пыль, стирали, гладили. Обе они оказались слезливы, и особенно горестным был самый тяжелый день недели – понедельник, день стирки. Именно по понедельникам они с особенной горечью вспоминали все радости жизни на родине – дачи, зеленые лужайки, любимую природу, музыку, русскую кухню. Как же печально было сравнивать прелести родного утраченного быта с тяготами нынешней жизни.

– Каждый час нам приносили чай! – всхлипывала Зина, наглаживая дедушкины рубашки. – А какие были изумрудные лужайки! Какие теплицы!

И она махала рукой в сторону заднего двора, такого же, как и три сотни соседних дворов, где глинистая земля, как израненная плоть, виднелась между грязными бинтами талого снега. На земле ржавел автомобильный мотор, которым Жика занимался летом, но бросил. По понедельникам во всех дворах вывешивали белье, и оно отчаянно трепыхалось на ледяном ветру. Женщины жаловались на унылую монотонность жизни, безразличие и инертность Алексиса, который за все эти годы ни разу не попросил ни прибавки, ни повышения. Я горячо им сочувствовала, потому что уже через несколько дней поняла – Джексоны никогда не путешествовали, не развлекались, не ходили в гости; они почти ничего не читали, кроме местных газет и “Популярной механики”; а после ужина дедушка только слушал радио и жевал зубочистку, Зина с матерью штопали, а Евгений садился за свои эксперименты. Поэтому я с готовностью рыдала вместе с ними. Я оплакивала отца, но притворялась, что горюю по оставленной на другом континенте роскоши – нашей парижской квартире, вилле Алекса, Средиземному морю.

Днем, когда работа по дому была окончена, я наслаждалась единственным местным развлечением: включала радио и учила английский по радиоспектаклям. Чтобы учить слова и тренировать произношение, я запоминала последние строчки радиопостановок: “Наше воскресенье”, “Жизнь может быть прекрасна”, “Женщина в белом”, “Когда девушка выходит замуж”, “Молодой доктор Малой”. “Как же поступит Нэнси? Сообщит ли она о своих подозрениях доктору Малону?” Около половины четвертого мое мирное наслаждение радио заканчивалось – из школы возвращался Жика. Этот неотесанный юнец с грубым смехом блестяще умел разбирать и собирать приемники и намеренно меня игнорировал – злился, что женщины теперь всё время со мной возились. Иногда дедушка возвращался с работы раньше обычного (если плохо себя чувствовал или на вторую половину дня обещали метель) и заставал женщин в слезах. Он застывал на пороге кухни, кипя от гнева, и произносил самое свое страшное ругательство:

– Ерунда! Женские слезы – ерунда!

После этого он уходил, склонив голову. Его фигура в мешковатой линялой форме смотрелась неуместно величественно. Если мы продолжали плакать над посудой, он возвращался и еще более гневно восклицал:

– Ерунда! В Сибирь ссылать за такую чушь! Мои тапочки?! Где обед?

В обычные дни, когда Алексис Джексон возвращался домой в 17:30, он предпочитал есть сразу же после прихода и требовал, чтобы обед был “на столе”.

– Обед готов? – громко вопрошал он, входя в дом.

Пока Зина хлопотала на кухне, он падал в свое кресло у камина, сбрасывал ботинки, погружал ноги в приготовленные Зиной тапочки и разворачивал рочестерскую газету “Демократ и хроника”. К этому времени Жика сбегал по лестнице, бухался в кресло напротив и мрачно глядел на отца.

– Здравствуй, малый, – сухо говорил дед.

Когда всё было готово, Зина робко звала нас к столу, трапеза обычно начиналась – со стороны это выглядело особенно странно – с консервированных фруктов. Далее следовала картошка и рагу в странного вида подливке (жареное мясо подавали по воскресеньям), а на десерт Зина обычно подавала дрожащее желе с разными вкусами, любовно нарезанное кубиками. Дедушка принадлежал к тем людям, которые могут есть сколько угодно, не прибавляя ни грамма, и за столом он ел по-пролетарски шумно и жадно, будто опаздывал на поезд. За столом говорили только по-русски – частично потому, что мать Зины так и не выучила ни одного английского слова, а частично потому, что дедушка, надо отдать ему должное, считал, что сыну в будущем может пригодиться русский язык. Это наследие своего прошлого он ценил. Но чаще всего за столом царило гробовое молчание, нарушаемое лишь иногда, если кто-то заговаривал о прогнозе погоды или отец с сыном обсуждали сравнительные достоинства различных батарей для радио.

Пока мои новые родственники уплетали обед, я разглядывала их, пытаясь понять суть той особой тоски, которая переполняла этого мрачного типа, моего дедушку, – в семейных преданиях он представал неотразимым плейбоем. Я ни разу не слышала его смеха, а улыбался он редко, устало и как-то равнодушно. Но эта меланхолия, как я поняла потом, не имела ничего общего с какими-либо неудачами – оставив игру, он ни к чему не стремился настолько сильно, чтобы потерпеть неудачу. Его печаль проистекала от того, что в жизни его не было никаких желаний. Больше всего меня удивляло в нем отсутствие честолюбия и гордости, которыми так полны были другие наши родственники: дядя Саша, моя мать, даже бабушка с тетей Сандрой. Все эти устремления ему казались такой же ерундой, как религия или женские слезы; и потому я даже в своем нежном возрасте сочла его изменником нашей семье.

Но после ужина дедушка слегка оживлялся – так как он ел очень быстро, из-за стола мы вставали в начале седьмого. Он садился в свое кресло, жевал зубочистку и отдавался единственному занятию, которое всё еще вызывало проблеск интереса у него во взгляде – слушал радио.

– Говорит Ганс Кальтенборн![82] – раздавался голос, и дедушка нежно поворачивал ручки любимого приемника. – Президент Рузвельт приказал военному производству перейти на круглосуточные смены… Есть сведения, что король Румынии Кароль с Магдой Лупеску находятся в Чили… Тысячи островитян покинули Крит…

Содержание речей, доносящихся из деревянного ящика, мало значило для деда. Важно было чудо, работа тонких механизмов радио, победа над временем и пространством. Он возился с ручками, добивался наивысшей чистоты звучания, искал всё новые и новые станции и восхищенно прицокивал языком, повторяя:

– Фан-тас-ти-ка, фан-тас-ти-ка, на что только способно радио!

Он слушал приемник до девяти часов, окруженный домочадцами – Жика возился с очередным техническим экспериментом, Зина с матерью штопали, я слушала радиоспектакли вместе с дедушкой, продолжая тем самым изучать английский. Насладившись “Жертвами развода” и “Дорогой жизни”, дедушка, прежде чем отправиться в постель, неизменно возвещал на прощание, что осталось всего два, три или четыре дня до “Часа Майора Боуса”. Эта передача была кульминацией недели и немного возвращала его к жизни.