Дикие пчелы - Иван Басаргин

– Мне ничего не надо. Пойду нищенкой, но буду чистыми глазами смотреть на людей. Подадут кусок хлеба – и хорошо.

– Не ври, Груняша, не ври! Кто раз познал сладость власти, сладость сытной жизни, почета, тот уже не сможет жить прежней жистью. Это словеса и не больше. Жди, терпи, придет час…

– А если я его хлопну?

– Неможно. Нет! Нет! Не смей! Что же тогда будет, он убивец, ты тожить? Нет. Верю, скоро сгинет Безродный. Скоро!

– Ты прав, все словеса: не смогу я быть нищенкой, не смогу и убить Безродного. Пусть все идет по воле судьбы! О том мне трындит каждый день Марфа Козиха, будто вы с ней сговорились. Знать, ваша правда. Чья это у тебя баба?

– Пригрел сиротинку. Из переселенцев будет. Только приехали – мужик надорвался и умер. Потом двух девочек корь задавила. Взял к себе. Хорошая хозяйка, чистая, работящая. Чего же мне еще надыть? Только бы жить, ежли бы не нудьга душевная!

– Ну, я поехала. Конь отдохнул. Ты уж прости, не могу я после мамы сидеть рядом с мачехой. Прости.

Уехала Груня, так и не разрешив своих сомнений. Да, прав отец, от такого волка не уйти. Найдет под землей. Решила молчать, таиться и ждать…

Над тайгой гулял ветер, и в тайге гулял ветер. Басом гудел в морозных сучьях, стонал в дуплах, выл и попискивал. Он, крылатый, раскачивал тайгу, широкую и заснеженную, гнал поземку. Но не мог он сдуть им же прибитый снег с сопок. Снег лежал на пнях-стариках, которые надели высокие боярские шапки: одни прямо, другие лихо их сдвинули набок, третьи насунули на самые брови и оттого казались еще более хмурыми. Снег забивался в косматую хвою – грел ее. Змеился по сучьям, грядами лежал перед хребтами.

И вот в эту ветреную и загадочную тайгу мчался Шарик. Шел широким наметом, радовался обретенной свободе. Вихрился снег под сильными лапами, навстречу неслись ветер и тайга. Зов предков, волков, звал его в эти дебри.

Верст двадцать отмахал пес. Потом перешел на рысь. Затрусил по лезвию сопки, где ветер был еще сильнее. Остановился, заколебался. Что-то непонятное творилось с ним. Звала тайга. Сколько здесь шири и свободы! А собачий инстинкт тянул домой. В тайге столько незнакомых запахов, звуков – они пугали, настораживали.

На вершине сопки от сильного порыва ветра грохнулся кедр-сухостой, отстоял свое. Дерево подмяло под себя молодую поросль, подняло столбы снега. Пес метнулся от страшного грохота, влетел в распадок, затем выскочил на сопку. Остановился. Сел на хвост-полено, поднял морду в небо, где метались гривастые тучи, где висело холодное солнце, и завыл. Тугой, протяжный вой рванулся по ветру, прошел над сопками и распадками, упал и зарылся в снегу. Пес послушал, послушал, покрутил головой, будто хотел дождаться ответа у неба, но оно молчало. Покрутился на месте и снова провыл. И в ответ раздался чужой и зловещий вой. В нем звучало голодное и смертельное предупреждение. Он понял язык своих врагов – надо бежать. Побежал.

Следом катилась лавина серых волков. Январь – время волчьих набегов и свадеб. Волчья стая дружно мчалась за собакой. И они поняли ее язык. Что-то в нем было собачье. Волчье и собачье. Да пусть даже и волчье – убить и съесть соперника, убрать лишнего с дороги. Соперник явно молод. Нет той матерой густоты в его вое. Нет угрозы, а есть мольба. Просителям в тайге тяжко жить. Волки шли полукольцом, хвосты наотлет, хруст снега под лапами, голодное подвывание. Они надеялись, что пес начнет кружить, как это часто делают косули, изюбры, неопытные собаки, но он уходил по прямой. Это уже шло от волков. Только прямая может спасти. След был как струна, лишь отворачивал от деревьев. Сейчас Шарик был в силе, он был сыт и надеялся уйти от волков. Но эти звери, опытные бегуны, возьмут измором. Ведь как ни скор на ногу изюбр, но они и его догоняют благодаря выносливости и хитрости. И наверное, не уйти бы собаке, если бы под сопкой не прогремел выстрел. А рядом с Шариком, гремя валежником, серой тенью проскочил раненый изюбр. В ноздри волков ударил запах крови. И враз умолкло завывание. Значит, волки выскочили на след раненого изюбра. Секунда, другая – и вой с новой силой раздался позади, теперь в нем еще явственнее слышалось звериное торжество. Волки пошли по следам изюбра. Вой начал удаляться, потом затих за сопкой, развеялся по ветру – волки ушли за подранком. Потом Шарик услышал вдали хлесткие выстрелы. Это охотник настиг волков и расстреливал их.

Пес остановился. Снова в душе сумятица и неуверенность. Упал в снег и начал хватать его запаленной пастью, часто-часто хакать. Отдохнул. Чуткий нос уловил знакомый запах – по орешнику напетлял заяц. Уж зайцев-то он знает, десятки съел. Он помнит, как легко их ловить: прыжок-два – и готов зайчишка. Жамкнул раз челюстями – и пируй. Те зайцы, которых приносила им мать, были полуживыми. Пес обнюхал обглоданную осинку, оставил на ней метку – помочился, начал распутывать следы. Никто его этому не учил.

Шаг, другой. Пес повел носом. Запах острее – значит зверь совсем близко. Но где? Вот здесь косой сделал петлю, затем прыгнул в сторону и затаился под елью. Он видит пса, но сидит и ухом не поведет: весь белый, лишь кончики ушей черные. Раскосо ловит каждый шаг врага – в глазах страх и настороженность.

Пес верхним чутьем пошел на зайца. Вот он сжался в пружину и прыгнул. Но косой тоже не дремал – он взвился вверх под самым носом пса, перепрыгнул через него и снежным комом покатился в гущу орешника. И тут же исчез из глаз. Пес опешил. Как же так? Тех он брал с ходу, а этот вон как прыгнул. Взлаял, бросился следом, но тут же уперся в стену шеломайника. Чаща была настолько густа, что собаке не пробиться. Он замешкался у орешника. А косой сидел себе за валежиной, прядал ушами и не трогался с места. Даже пес его видел. А как взять? Шарик злобно метнулся в чащу, начал рвать зубами кусты, но они, мерзлые, крепкие, трудно поддавались. Пес залился в неистовом лае. Но заяц-старик мало обращал на этот шум внимания. Пусть, мол, себе лает, а я передохну в кустах. Видимо, это чаща не раз спасала косого. Кто-то уже раньше грыз и рвал эту чащу, но напрасно. Долго ярился пес, кружил вокруг чащи орешника, но не мог найти нигде лазейку. Поярился, устал. Потерял интерес к зайцу, затрусил в тайгу. Теперь он уже не бежал, как вначале, без цели. Он трусил и высматривал, кого бы поймать на ужин.

На снегу глубокие вмятины. Аккуратные, след в след. Таких следов пес еще не встречал. Но инстинкт предков-собак и предков-волков подсказал ему, что этот след самый страшный в тайге. Горе тому, кто посмеет войти во владения хозяина этого следа. Здесь у него пасутся кабаны. Тигр не дает волкам нападать на его табун, сечь молодых чушек и поросят. Это все – его. Сбоку прошла наторенная кабанья тропа.

Табун направлялся на новые кормовые места – в дубняки. В том году был хороший урожай желудей. Шел за кабанами и тигр. Вот у валежины страшный зверь оставил пахучую мочу, чтобы другие звери знали, что здесь прошел он. Волки и собаки всегда спешат уйти от этого следа. Лишь собаки-тигрятницы не поджимают хвосты, они смело бросаются по следу тигра, зная, что за ними идут друзья-охотники. Но такие собаки очень редки. На кабана или изюбра тигр делает обычно всего один прыжок, а если промахнется, не бросится следом, тут же отойдет в сторону, даже не посмотрит вслед счастливцу, безразлично этак зевнет: не поймал, ну и ладно, вдругорядь поймаю. Но вот когда выйдет на след собак или волков, то будет бежать следом и пять, и десять верст, пока не устанет. Только самые сильные и молодые могут уйти от него.