Ярмарка - Елена Крюкова

– Индия… Машутка… это… А! – Махнул рукой. – Нам не понять. Сжигают, да… и пепел развеивают по ветру, в горах… и из рукава – красных бумажных коней пускают. Это у них называется – конь счастья…

– Счастья?..

Мария повернула руки ладонями к жару печки.

– Счастья, да, миленькая моя!.. В Индии такой бог есть, я говорил тебе – Кришна.

– Кришна, как будто – крыша…

– Это и есть крыша. Крышень… Все покрывает; всех защищает. Он однажды – знаешь?.. со своим дружком Арджуной беседовал… и показал ему – как мир устроен…

– А как показал?..

– Ты грейся, грейся… – Федор встал на одно колено, как гусар, как польский пан в па мазурки, и поцеловал сперва холодную руку Марии, потом ее колено. – Коленочка вот теплая уже… А так – показал! Рот открыл, Арджуна туда заглянул, а во рту – звезды, планеты бегают! Хищные звери ревут! Огонь взвивается, снега хлещут! Люди рождаются… и умирают! И Арджуна – испугался… обосрался просто!..

– Фу, Фединька… ты – опять…

– Все-все-все!.. И Кришна – ротик свой закрыл, и все исчезло… и он – дружку своему – мило так улыбнулся: мол, не дрейфь, парнишка, это все понарошку…

– Ну ты и расскажешь тоже… Сказки твои…

– Это быль, быль, Машулька… – Он прислушался. – Закипает, слышишь?.. поет…

На подпечке заворчал, тоненько засвистел ржавый, похожий на голову рыцаря в медном шлеме, допотопный чайник.

Федор брякнул чашками об стол. Ощупал Марию глазами, как бережными, слепыми от любви руками.

– Что-то ты долго дрожишь, Машаня. Уж согреться должна. Не стряслось у тебя ничего еще?.. такого…

Она подумала: рассказать ему наконец про Степана? Ведь поймет, все поймет… Он – единственный – это поймет… А больше никто.

И про Петра – рассказать…

– Нет. – Тряхнула головой. – Ничего. Все уже стряслось. – Горько улыбнулась. – Расскажи мне лучше еще про древних богов. Когда ты о них говоришь, я их вижу живыми.

– А-а-а, про этих ребят!.. Вот Будда. Он тоже ничего паренек был. По дорогам ходил… под деревом дрых! Как прямо собачка… или волчонок какой. Ложился в пыль – и дрых! И блохи его не кусали!

– Федя, ну что ты, какие блохи…

Она уже смеялась.

– Натуральные! Что, в Индии блох нету, что ли? Всегда пожалста. Будду все любили! И бедняки, и богатеи… и монахи, и бабенки… женщины, Машка, ну не косись ты так!.. это же не матерное слово…

Она хохотала, закидывая голову.

Федор любовался ею.

Она поймала его взгляд. И щеки, шея у нее заалели, как у девочки.

Федор сел на корточки у ее ног. Мария поцеловала его в лоб, потом в ухо, в нос, в глаза.

Она целовала, обсыпала поцелуями его лицо, – так целуют ребенка.

– Маруська… ласкуша моя… – Федор повернул ее ладони к своему лицу, сам уже целовал их, зарывался в них носом. – А что ты думаешь… Христос-то… тоже – странник был! Путник! Всегда в дороге! У Него ноги-то, наверное, такие были – исколотые… израненные… ступни – твердые, как деревянные… все по земле да по земле, по горячей, по пустынной земле… и нигде кружку воды не подадут…

– Ну что ты, Федя, подавали… И даже – хлеба кусок подавали…

– А Он в одной деревеньке – знаешь?.. – водичку в винцо превратил…

– А ты – нам – сейчас – не можешь?.. Не можешь, то-то же… слабак…

Она посмотрела в его близкое, широкое как медная старая тарелка, родное лицо, потом заглянула ему за спину, туда, где на мольберте и на старых столах стояли картины.

Он оглянулся, взгляд ее повторил. Будто солнце взошло на его лице.

– А-а… смотришь. Смотри. – Он всунул в зубы сигарету. – Новые.

Холстик был крошечный, словно мышонок.

Ювелирная работа.

Девочка шла… нет, летела. Была ночь, звездная, синяя, и она летела в ночном небе, и крупные золотые пчелы звезд летели вместе с ней. Она, тонкая, как краснотал, тихо наклонилась в полете, раскинула руки, ловя пальцами утекающий воздух. Юная, с копной сенных волос… Марии показалось – да, растрепанные волосы летящей девчонки пахнут сеном, свежескошенным, разнотравным… Синее тонкое платье летело и слетало с нее, но Федор не показал ее наготу, скрыл в тени, как за тучей, ее маленькую грудь, ее целомудренно сомкнутые ноги. Звезды путались у нее в волосах.

Мария перевела взгляд.

О, большой холст, глазами на охватишь. Женщина, да, это уже женщина, не девочка. С налитой грудью. С налитыми горечью зрачками. Мария заскользила глазами вниз, к ее рукам, ожидая увидеть на руках – младенца… и замерла. Никакого младенца не было и в помине. Женщина, в повернутых друг к другу ладонях, держала… свет. Светящийся шар. Шар летел, вылетал у нее из рук, и она горько, прощально глядела на него, не удерживая его: лети, лети и живи, и умирай. Это твоя жизнь. Это твоя смерть.

– А я думала, это Божья Матерь, – смущенно сказала Мария, обернув маково-алое от жара лицо к Федору.

– Это Божья Матерь, – твердо и тихо ответил Федор.

И заглянул на самое дно Марииных распахнутых глаз.

Последний холст был опять маленький. Маленький и узенький, как… «Как крышка маленького гробика, детского», – смятенно подумала она. И, Господи, да, да, вот же, видно ясно, – на картине был изображен гроб. Черная крышка. Длинная. Узкая. И на крышке – алая, красная свеча. С красным язычком тихого, косого огня. И струйкой дыма от него – вбок, вкось – за край холста – улетающего.

А над свечой – синее, нежное, цвета бледного сапфира, прозрачное небо. Ночь опускается. Снова ночь. Снова – звезды?

Круг замкнулся…

Нет еще, нет…

– Я все поняла, – неслышно сказала Мария.

– Это… это… – Федор отвел руку с сигаретой ото рта. По его лицу внезапно пошли, потекли, как струи дождя, кривые, темные морщины. – Любовь и жизнь женщины, вот какой это хоровод…

Мария встала с маленького стульчика. Подошла к картинам. От них пахло скипидаром, тонко, остро, нежно, и почему-то – перцем и мясом.

«Дура, ты просто хочешь есть».

Она встала перед холстами на колени. Сложила руки лодочкой. Потом сложила пальцы в соленую щепоть и медленно, тихо, едва прикасаясь кончиками пальцев ко лбу и плечам, перекрестилась.

Федор молча глядел, как Мария молится его картинам.

У него блестели глаза.

– Они же недописанные еще, дурашка…

– Я… – Она повернула голову, и ее глаза, полные слез, мазнули по лицу, по груди Федора, как две кисти, обмакнутые в золотую, слепящую краску. – Я сама их допишу, если ты их бросишь…

Федор шагнул к ней. Подхватил ее под мышки. Она послушно встала с колен, потянулась, повлеклась за его руками, к его заросшему, как у старика-лесовика, берестяно-бледному лицу.