Тайна графа Эдельмута - Анжелина Мелкумова

Старый Хенрик и фрау Понс придвинулись, подперев подбородок рукой. Видно, любили слушать про погребение куклы Изабель.

— Как сейчас вижу: народу — тьма, лежит она в гробу, среди простынь атласных, щечки белые, волосы цвета огня так красиво разметало…

Эвелина отвернулась от стола и вгляделась в темноту фургона. Большая клетка с орлом стояла в самом углу, у входа. Грустный нахохленный орел совсем не выглядел довольным и сытым. Сидел, зарывшись клювом в перья, и, наверное, слушал рассказ Понса. Слушал, наверное, не в первый раз. Ох, что он чувствует при этом? Бедный, бедный ее отец!

Вздохнув, Эвелина повернулась к столу.

— …и в тот момент вдруг распахнула она глаза, и как взглянет только! А взгляд ясный, проницательный — как у святой! Народ бежит, друг друга давит в ужасе. А меня как черт под локоть толкнул: ну не спектакль ли? Не яркий ли красочный спектакль? И не удержался я — да представил себе все в сценических подробностях…

— Простите, — робко прервала Эвелина, — а орел? Ему тоже дадут покушать?

— А, — обернулся на миг Понс, скользнув по птице равнодушным взглядом, — этому не положено. Так о чем я?.. И вот, почти тотчас же по всему графству поползли страшные слухи. Вы ведь слыхали? Про злого колдуна, про заколдованного им графа Эдельмута, про Монстра-Без-Головы и про святую Эвелину… Я принял эту байку к сердцу как родную. Я ходил по трактирам и за кружкой пива расспрашивал всех, кого мог; один рассказывал так, другой этак… И под конец своим мысленным взором я уже видел всю трагедию как воочию: видел, в каком платье должна входить ее сиятельство в замок…

Невольно Эвелине вспомнилось: алое платье, расшитая жемчугом шапочка, сапфировая брошка… да, та брошка, которая потом перекочевала на воротничок к матушке Молотильник.

— …я отчетливо представлял себе Безголового Монстра, этого слугу дьявола — в черном плаще и черном капюшоне…

На Бартоломеусе в тот день были желтая куртка и короткий серый плащ, поправила про себя Эвелина.

— …я видел всю трагедию как своими глазами, все до мелочей!

— И служанку? — перебила Марион. — Служанку вы тоже видели?

— Что? — моргнул Понс. — Нет, служанки там не было. Так вот, поверите ли, тогда, после погребения, я так впечатлился, что схватил ноги в руки — и бегом. Только после того как до ближайшей таверны добежал да пару кружек пива пропустил, только тогда в себя и пришел. Там, в таверне, сидели парни из цеха портных. Сидели и роптали: должны они бесплатно для графа Шлавино сшить четыре комплекта одежды из самой дорогой ткани — для поездки в город, для охоты, для приема гостей и для домашнего времяпровождения. Здесь же сидел седельник: два седла с него стребовал граф, и не подумав зато заплатить. Плакал седельник, не был он особенно богат. Но пуще всех бранился купец один, что там же, в таверне, пива себе с бараньей лопаткой заказал. Вот уж он ругался! При покупке, видите ли, и продаже своих товаров должны торговые люди всякий раз пошлину графским наместникам платить.

Сижу я, пиво попиваю, любопытно мне. Я актер, все время с места на место переезжаю, много земель повидал. Видел такие города, что свободны от сеньора, никакому графу ничего не должны. А эти под пятою Шлавино до сих пор живут, о свободе мечтают. «Друзья, — говорю, — вам бы всем вместе собрать денежек тугой мешок — и графу поднести. Выкупили бы город, свободу свою получили бы».

Посмотрели они на меня: «Ты, видно, приезжий человек, если не знаешь, что мы графу уже два таких мешка дарили. И два раза он нам свободу в обмен давал. И оба раза после этого налетал на город отряд лютых нелюдей: глаза красные, челюсти лязгают, говорить не говорили, а только рык утробный издавали, когда мирных людей на улице как траву косили. А кого и просто загрызали. Попросту говоря, завоевывал Шлавино наш город сызнова с помощью оборотней своих».

Понс почесал за ухом.

— Да, вот такое рассказали. А потом еще прибавили: «Был бы на месте Шлавино прежний граф, он бы свое слово сдержал».

Ну, думаю, много сегодня услышал, много увидел. Проклят буду, если не поставлю все это на сцене. Сижу, обдумываю. Мыслишка одна у меня в голове завелась. Вертится, не выходит. Ведь чего народу надо — Святой Эвелины? Будет им святая Эвелина. Расколдованного графа Эдельмута? Будет им граф Эдельмут. Независимость для города? Будет им и независимость! Отчего им, горемычным, такую любезность не оказать? Отчего не помочь? Жадный я, что ли?

И полезли мне в голову гениальные мысли. Ах, что за мысли! Закружились в моей голове потрясающие сцены. Ах, что за сцены! Плачет воскресшая Эвелина, жонглирует головами Монстр Без Головы, шуршит бархат, шелестит золотая фольга — а граф-орел под рев довольных зрителей зачитывает указ о предоставлении городу давно желанной свободы…

Все замолчали. Затуманенный взгляд Понса остановился на рощице за городскими стенами.

— Да-а… А главное — сыплются денежки в жестянку. Это главное. Все гениальное просто. Знать надо, перед кем что разыгрывать. Вот и все.

Тут Понс прервал свой философский монолог самым нефилософским образом. Вскочив с места, заорал:

— Что творишь?!

Все обернулись. Все, кроме Эвелины. Потому что как раз Эвелине оборачиваться было не нужно. Она стояла возле клетки и, вытаскивая из своей миски куски мяса, просовывала их через прутья клетки орлу. Птица, похоже, была не на шутку голодна. Ибо с торопливой благодарностью хапала с руки.

— Что делаешь? — стонал Понс, подбегая. — Зачем кормишь птицу? Она должна была оставаться голодной до самого представления. Иначе не будет работать на сцене!

Он с таким негодованием воззрился на кусок, исчезавший в клюве орла, что казалось, наблюдает святотатство.

А у Эвелины на глаза навернулись слезы. «Бедный мой отец. Тебя еще и морят голодом. Но потерпи, потерпи еще немного. Еще чуть-чуть — и мы спасем тебя!»

* * *

Репетировали в лесочке неподалеку от стен города. Всю, всю пьесу необходимо было переделать. Так сказал Понс, решительно взмахнув толстенькими ручками.

— Теперь, когда у нас больше актеров, мы сделаем лучше! Мы сделаем шире! Да, да, мы сделаем красочнее в сто раз!

Репетировали прямо на полянке между пожелтевшими осинами. Шуршала под ногами пожухшая листва, мерзли на холоде пальцы, но щеки горели и радостно бились сердца. Дети сами не ожидали, насколько их захватит представление. Да и как не захватит, если играть приходилось не кого-нибудь, а самих себя? В самом начале произошел казус.

— Ты, Йоханна, — сказал он Марион, — будешь ее сиятельством Эвелиной. А ты, Анна, — повернулся он к Эвелине, — будешь поначалу монастырской девочкой. Видала когда-нибудь монастырских девочек? — с сомнением посмотрел он на нее.

— Как? — разинул рот Пауль. — А не наоборот разве? Н-не… нужно ли сделать, чтобы ее сиятельство играла сама Эв… Анна?

— Будешь мне еще указывать, — обиделся Понс. — Неужто я не знаю, какой должна быть ее сиятельство Эвелина? Уж на кого-кого, а на дочь графа твоя сестра Анна ни чуточки не похожа.