Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

– Дядя Валера, а что вы там будете делать?

– Степа – дрыхнуть, я – «Китай» смотреть.

– Китай – это что?

– Не мешай! – крикнул дядя Степа сверху.

– Китай – большая страна, мы с ней когда-то дружили, – рассеянно ответил дядя Валера. – Ты иди, ладно? Некогда нам.

Я отошла с трепещущим сердцем. Мне, конечно, нестерпимо захотелось тотчас же увидеть страну, с которой когда-то дружили дяди Степа и Валера! Дружили и, видимо, раздружились. Я еле дождалась их ухода на волейбольную площадку.

Лестница казалась надежной, абсолютно безопасной, но на верхней ступеньке я осмелилась глянуть на землю, и коленки мои затряслись. Все-таки было очень высоко и страшно.

Внезапно из-за угла дома выкатилась коляска, – разумеется, не сама по себе.

– Эй, ты зачем туда забралась?! – закричал Алеша.

– Китай смотреть.

– Вруша!

– Не вруша – Валера сказал, что оттуда Китай видно!

– Ну-ка спускайся, а то маме скажу!

– Жалобная книга, – сказала я, соображая, какой маме – моей или своей? Лучше бы бабушке, мама строже…

Сестренка проснулась от Алешиного крика и захныкала. Я обрадовалась – сейчас дядька уйдет. Но нет, оставив коляску с плачущим ребенком, он встал на первую ступень лестницы. На вторую… третью.

– Алеша!

– Дядя Алеша! – завопил он. – Дядя, понятно?! Спускайся, говорю!

– Дядя Алеша, ты что, не слышишь? Викша плачет!

– Свалишься, дурочка, слезай!

– Сам дурачок!

Он вдруг переменил тактику. Голос его стал вкрадчивым, почти нежным:

– Хочешь, я тебе Москву покажу?

– Хочу.

– Тогда спускайся.

– А Китай?

– Китай подождет…

Лезть вниз оказалось гораздо труднее, чем вверх.

… Более подлого обмана еще не знала моя доверчивая душа. Уши болели целую вечность, полыхали, как пунцовые коробочки бабушкиных духов «Красная Москва».

Самое обидное, что взаправдашнего Китая дядя Валера с чердака, как выяснилось, не видел. Дядя Валера просматривал там ночью при свечке старые подшивки журнала «Китай». С этой страной дружили и почему-то раздружились не мои дяди, а все мы. То есть Советский Союз.

В пять лет все домашние, кому было не лень, учили меня алфавиту. Скоро я начала читать по складам и писать печатными буквами. Только буква «я» никак не поддавалась – получалась справа налево.

От уличной ребятни я набралась бранных словечек, которых не слышала дома. Один добрый мальчик объяснил, что слово на букву «х» означает письку, а смачным, как шлепок, словом на «б», оказывается, называют плохих тётек.

– А дядек так называют? – поинтересовалась я.

Мальчик кивнул:

– Да, самых гадских.

Как раз выпал первый снежок. У дороги к дому я нацарапала веткой имя «гадского дядьки», добавив к нему более пристойное и подходящее, на мой взгляд, ругательство.

Вряд ли разоблачат, думала я мстительно. Детей на улице много. Вполне вероятно, не одна я затаила обиду на умельца показывать Москву…

Дядюшка-то и засвидетельствовал улику.

– Это она матерщинское слово на снегу начеркала! – убеждал он сомневающуюся сестру. – Пойдем, Вика, ты увидишь и сразу поймешь, что она!

Чего тут доказывать… Я уже поняла, что буква «я» выдала меня в слове на букву «б». Пришлось сознаться.

– Дети, которые с малых лет сквернословят, как правило, вырастают хулиганами, – расстроилась мама.

– Жаль, что я против физического наказания детей, – сказал папа. – А то бы выпорол.

– Я больше не буду, – торопливо пообещала я, думая, что до конца жизни не смогу посмотреть в праведные лица родителей, и – бывает же такое! – именно в эту скорбную минуту меня озарило лингвистическое вдохновение. По первому звуку в выражении «хулиган» мне вдруг стало совершенно ясно, что оно образовалось от неприличного слова на букву «х»!

Конечно, я не хотела вырасти хулиганкой и постаралась больше не вспоминать дурных фонем, а если слышала нечто подобное на улице, закрывала ладонями уши.

Скоро судьба предоставила мне возможность обелить себя в родительских глазах.

Мы стояли на остановке в ожидании автобуса. На стене чернело накорябанное углем словцо на букву «х», и я, отныне борец со сквернословием, попыталась стереть его носовым платком. Оно не стиралось. Тогда я подобрала валявшийся внизу уголек и дописала к трем буквам: «… лиган».

В моей интерпретации буква «й» не была лишней, поэтому я не поняла смешков папы и маминого смущения.

Утомленные моим воспитанием родители решили отдать меня в шесть лет в школу. Но пока еще стоял жаркий июль, и главной наперсницей моих игр стала подросшая Викша. Теперь я, старшая и умная, учила ее алфавиту.

– Смотри, это «а».

– А-а-а.

– Это буква «б», бяка, – вздыхала я, невольно вспоминая совсем другое слово.

– Бяка.

Викша быстро научилась узнавать буквы «а» и «бяка». Я страшно гордилась плодами своих педагогических трудов.

Мы играли на песчаном пятачке в бабушкином цветочном садике, иногда я читала сестренке вслух «Мойдодыра» и «Украденное солнце». Сама я с зимы перешла на более солидные книги и уже прочла про Буратино, Айболита и Пенту, а «Незнайка в Солнечном городе» меня просто очаровал.

Я пересказывала сюжеты книг деревенским ровесникам, добавляя в содержание что-нибудь свое. Они читать не умели, а дома моей стремительной эволюции никто не удивлялся. Напротив, считалось, что я «поздняя», дяди наперебой хвастали своими читательскими успехами чуть ли не в трех-четырехлетнем возрасте.

На самом деле, сказала бабушка, в четыре года по-настоящему читал книги только дядя Валера. Причем пренебрегая играми, и не какие-нибудь сказки, а взрослые романы!

Дедушка тогда работал в представительстве по линии просвещения, семья жила в Москве, и обеспокоенные ранним развитием ребенка родители показали его именитому врачу. Тот сказал, что мальчик – вундеркинд, но со временем это пройдет, и велел запретить ему многочасовое чтение. Мама вспоминала, как братишка ходил за ней по пятам и со слезами на глазах просил: «Викочка, дорогая, любимая, дай книжку, умоляю! Хотя бы детскую…»

Валера мечтал стать космонавтом-испытателем, но не прошел в военное училище по зрению и годам. Школу он окончил в двенадцать лет одновременно с «нормальным» братом Степаном (старшим в троице послевоенных братьев). Вместе они поступили в пединститут.