Приемный покой - Татьяна Соломатина

– И я тебя.

Он нажал отбой.

– Другая бы за десять лет уже научилась преспокойно давать храпака в одиночестве. – Ну как же, чтобы Лось не выскочила за ним. Почему им всем приятнее курить в компании? Сакральное русское действие „перекур“. Тётка Анна очень удивлялась тому, что таджики работают. Начали – и работают. Отсюда и до заката. Без перекуров. Как они только в живых-то остаются без устрашающе регулярных получасовых посиделок на бревне?

– Поэтому, Людка, она и не другая. Ты сегодня будешь у нас?

– А как же.

– Как всегда одна?

– Такая у меня, видимо, судьба.

– Дура ты, Людка.

– Дура. Только ты, Жень, никому не говори. Всё равно не поверят.

Людмила Николаевна Лось вовсе не была дурой. Она была умной. Грамотной, дотошной, настырной. Временами даже упёртой. Упёртой, как лось. Нет, это не глупая шутка, а самая обыкновенная правда. Правда не бывает умной или глупой. А ещё у правды нет ручек, ножек и чувства юмора. Поэтому правда не шутит.

И Людмила Николаевна Лось действительно носила такие имя, отчество и фамилию. Именно так было написано в её паспорте. По иронии судьбы. По мужу. Он и был той самой иронией судьбы. Точнее – кривой усмешкой. Людка была высокой синеглазой фигуристой шатенкой. А он… Росточком не вышел, ручки и ножки были похожи на палочки богомола, а мордочка – не то на печёное яблочко, не то на мартышкину задницу, в зависимости от того, благостен он был или зол.

Он почти всё время был зол. После того как потерял работу из-за интриганов, завистников и прочей нечисти, коей во множестве в обычных жэках, где он и трудился до увольнения всего лишь скромным инженером-электриком. В тоске по несовершенству мира и в обиде на всех и вся он возлёг на диван, да так и лежал в расстроенных чувствах уже пару лет, периодически вставая, чтобы посетить туалет, холодильник и свою маму, люто ненавидевшую Людку неизвестно почему. Свекрови, что правда, хватало ума отговаривать Сергея Лося от развода с Людмилой Лось. Потому что в чей тогда туалет и к чьему холодильнику будет бродить её сын? Нет уж. Пусть Людка, как прежде, заботится о её сорокалетнем неразумном отроке и об отвратительно воспитанной внучке-подростке, до безумия похожей на гадкую Людку. И о ней самой, о маме мужа. Потому что именно Людка раз в неделю заруливала к ней на стареньком разваленном „BMW“, чтобы завезти продукты, лекарства и дать денег.

Никогда! Никогда, сука, не задерживалась больше, чем на полчаса! А старому человеку так мало надо. Всего лишь общение. Всю оставшуюся субботу Людкина свекровь могла метать громы и молнии в бездушную сволочь негодяйку-невестку, сидя с товарками на скамейке во дворе. Те, бывало, проявляли редкостное непонимание и пытались возражать и оспаривать Людкину гадостность, потому как из окон своих квартир они имели прекрасную возможность видеть размеры и содержимое пакетов, извлекаемых Людмилой Лось из багажника.

– А почему твой сын не привозит тебе всё это? – недальновидно спрашивали они.

– У мальчика депрессия! Его уволили! А вы – старые, выжившие из ума ехидны, ни дна вам ни покрышки.

– Да его вроде год или два уже как уволили? – прищурившись, уточняла какая-нибудь не в меру пытливая соседушка.

– Вы завистливые гадкие твари! – Людкина свекровь поднималась со скамейки и, царственно опираясь на клюку, служившую ей, по правде говоря, исключительно аксессуаром, гордо удалялась.

Старушенции действительно завидовали. Потому что „вот ведь, такая невестка получше иной дочери“.

Людмила Николаевна, кроме того, что была прекрасным администратором, хорошей женой, матерью, дочерью и невесткой, имела невероятный акушерский талант. Золотые руки. Гений структурирования беременных, рожениц и родильниц.

Она только заходила в палату или родзал – и те успокаивались. Она была добрая, но строгая. Властная, но понимающая. Человек-лидер. Но свой лидер. Не из заоблачных врачебных высот, а из соседнего подъезда. Что интересно, она была своей и в докторской среде. Она умела где надо – поддакнуть, где тихо подсказать. Незаметно, кроме непосредственного адресата, отрицательно покачать головой.

Есть такие люди, что называется, „на своём месте“. Вознеси такого судьба к вершинам – у него хватит эритроцитов, чтобы справиться с обилием кислорода свободы. Брось такого к параше бытия – через пять минут он будет другом пахана. Не из-за умения приспосабливаться, а потому что такой. Такой. Такой его, этого человека, дар. Быть своим среди своих. Потому, что чужих для него не существует.

– Привет! Меня зовут Людмила Николаевна. Что тут у нас за слёзы? Почему мы нервничаем?

Понимаете? „У нас“. Совершенно особенное „у нас“. Не то идиотское, пролайферское, „у нас пися воспалилась“, потому что „пися“ воспалилась у другого человека, будь он даже твоим трёхмесячным сынишкой. А то „у нас“, которое у нас – у баб. У женщин. У девочек. У невесток и даже у свекровей. Потому что свекровь становилась свекровью „до“ и „после“. А во время Людки она точно так же, как другие, попадала в ауру „освоения“ её Людмилой Николаевной Лось любого пространства из чужого в своё. И ещё она была… абсолютно несчастной женщиной. Не надрывно страдающей, а по-тихому несчастной.

Сборища у Ивановых она любила, приходя к ним то с дочерью, то с собакой, а то и с той и другой. Но никогда – с мужем. Отчего она с ним не разводилась, было загадкой для всех. Даже для неё самой.

– Зачем он тебе? – спрашивала не в меру дотошная Златова, что уже давным-давно была не Златова, а Нечипоренко.

– Чтоб был. Отстань.

– Нет, ты мне объясни! – настаивала та.

– Что я могу тебе объяснить? За мной очередь не стоит. Прекрасный принц Вадим Георгиевич, придя в роддом, влюбился в тебя, а не в меня. Иванов, только появившись в интернатуре, полюбил Полякову сразу и навсегда. Для Зильбермана я была слишком взрослая и умная. Да и не моего полёта птица. У него жена, любовница и друг Елена Николаевна. Ситникова. Потапова подбирать после Джуринской не хотелось. Впрочем, пока я раздумывала, и его увели. Некопаев так же проржавел на вечном приколе, как и я. А больше в нашем роддоме и плюнуть не на кого.

– Мир не ограничивается стенами родильного дома, Людмила Николаевна!

– Да. Мой мир ещё ограничивается стенами квартир. Своей, маминой, сестры и свекрови. И собачьей площадкой. Где встретить кого-нибудь, кроме семейных или одиноких собачниц, невозможно. Слушайте, я что заметила, одинокие бабы чаще заводят собак, чем одинокие мужики. Холостяки предпочитают вообще никого не заводить. Да и сами из природы, кажется, уже повывелись. Так что, Светка, пусть он себе лежит на диване. У меня есть дочь, собака, друзья и работа. Мне больше ничего не надо, честное слово.

Что до любовников – хлопотно это и неэффективно. Да и „не прелюбодействуй“, в конце концов.

– Именно это ты и делаешь, – бурчала себе под нос Машка.

– Что?