Философия возможных миров - Александр Секацкий

Стоит лишь правильно сфокусировать зрение, и мы получаем серию впечатляющих совпадений. Приобщение к идеям марксизма-ленинизма отсталых народов и маргинальных социальных групп, ликбез для трудового крестьянства, скромное обаяние Пролеткульта и поддерживаемой им поэзии литейщиков и путейских рабочих… Казалось бы, все это в прошлом, все потерпело поражение в борьбе со свободным рынком и духом предпринимательства – однако присмотримся к тому, что торжествует сейчас. Век магического реализма латиноамериканских литератур закончился практически одновременно с распадом монады соцреализма и советского андеграунда; в это же время обрушилось авторское кино, была решительно отключена поэзия, ориентированная на вечность. Заместилось же это элементарным концептуализмом, который всем ухищрениям противопоставил честный протест, а затем и зеленой улицей для искусства аутистов, даунов и других особенных персон. Главный же урон для современного искусства можно выразить достаточно просто: ты должен научиться соизмерять планку своих возможностей и уровень своих запросов именно с тем, что доступно аутис там и особенным детям. Ну и, разумеется, особенным взрослым, выросшим из особенных детей. Что сверх того, то от лукавого, всякое превышение есть самонадеянность и нарушение основных заповедей, нарушение морального кодекса строителей трансгуманизма.

Если теперь отступить еще немного и обратить внимание на социальные завоевания трудящихся, на ограничение инициативы в сфере выбора рода занятий, в сфере воспитания детей, в выборе субъектов для солидарности, мы увидим, что перед нами просто вторая, обновленная версия того же самого проекта, версия, в которой учтены советские ошибки, как, впрочем, и советские достижения, где иначе расставлены акценты, но, по сути, в новом проекте свобода определения для индивидов ограниченна еще больше, и главное – достигнута несравненно большая эффективность действующих ограничений. То есть в этом, казалось бы, непримиримом противостоянии двух противоположных общественных систем, коллективизма и индивидуализма, советский коллективизм потерпел полный крах, но победивший индивидуализм и его ипостаси – свободный рынок, экзистенциальный выбор – при ближайшем рассмотрении в своем победившем виде оказались точно таким же коллективистским творением, которое курируют многочисленные комиссары, только теперь они называются активистами. Они охраняют ценности нового морального кодекса, как дракон сокровища, просто вся суть дела в том, что это те же ценности и те же драконы, пусть и в новых плюшевых масках. Да. Та к мы ведь и прежде не видели истинного лика Орландины – да и как иначе, без прикрытия, чудовище могло бы вонзить свой древний медный зуб в хранителей колыбели и практически без помех забрать себе младенцев, чтобы воспитать их на свой лад?

Я полагаю, что преемственность миссии между теми комиссарами и этими активистами очевидна независимо от того, насколько сами они ее сознают. Тот факт, что эти протагонисты более полувека состояли в непримиримом противоборстве, в состоянии то “холодной”, то “горячей” войны, вовсе не препятствует их идентификации в качестве одной и той же силы. Как если бы какой-то неведомый игрок сначала упорно ставил на красное, а затем махнул рукой и поставил на черное… Тут цвет поля не должен вводить в заблуждение, ибо ставки по-прежнему его и шансы на выигрыш те же. Вопрос поэтому раздваивается: кто он – это раз, и второе – в чем состоят его планы? С идентификацией едва ли не главные проблемы. Если советских комиссаров и европейских активистов мы зачисляем в один лагерь и рассматриваем как воинство одной силы, – а мы вправе сделать это исходя из мудрого принципа «по плодам их познаете их», – то, пожалуй, наиболее подходящим обобщенным обозначением будет термин Ницше “нигилисты”. Тем более что мы без труда прибавим сюда тех господ социалистов, отметившихся уже в XIX веке, и поборников Просвещения всей Европы, и разумных эгоистов Чернышевского – но сам Ницше иногда склонен был зачислять в этот ряд и аскетических священников, и местоблюстителей отсутствующего господи на, так что в конце концов по ту сторону оказываются лишь свободные умы и его ожидаемые Ubermenschen. Как-то это неправдоподобно, на помощь приходят разве что строки из “Фауста”: “Я часть той силы, что творит добро, хоть вечно хочет зла”. Думаю, что Гете недооценили как великого конспиролога, знавшего толк и в превратности благих намерений, и в том, что нечистая сила не только одерживает, но и сама бывает одержана.

Все это, однако, не является непосредственной темой моего доклада, я хочу сказать лишь следующее: у зла нет постоянной ипостаси, у его избранников есть лишь узнаваемая программа. Но и она опознаваема не сразу, потому-то так важно всматриваться в ее плоды, а также в цели тех сил, которые ей противостоят.

(Далее пропущено несколько банальных пассажей. – А. С.)

Вспомним гегелевский Weltlauf, естественный ход вещей: здесь Гегель, как ни странно, солидарен с Адамом Смитом, считая, что частные эгоизмы, преследующие каждый свою собственную цель, конкурируют друг с другом, иногда даже сходятся в смертельной схватке, но в конечном итоге противостояние рождает благосостояние. Природа и все, что ей уподоблено, например производящая экономика, обходятся без конспирологии, тут в зависимости от вкуса вполне достаточно телеологии или строгого детерминизма. Подозрения и конфликты более высокого порядка возникают там, где совершается изъятие из природы: история, политика, политология, мир проектов вообще – здесь мы не вправе списывать человеческую волю, имеет ли она форму классовой, этнической, конфессиональной, имперской или чисто индивидуальной воли. При этом выполняется еще один простой закон: всякая эффективная сверхиндивидуальная воля должна действовать через видимость или иновидимость, и для индивидуальной воли она должна представать не как закон (принципиально иначе, чем закон земного тяготения), а как возможность выбора – при этом желательно, чтобы альтернативные пути вели к одному и тому же исходу. И здесь всем сторонникам “прямой” эмпирической социологии стоило бы задуматься над некоторыми вещами, прежде чем с презрением отбрасывать предположение о сгущении тайных замыслов. Допустим, что дело вовсе не в сионских мудрецах и не в Ротшильдах и Рокфеллерах, но само устойчивое существование подозрений на этот счет, сам экзистенциально-психологический тип подозревающих и их устойчивый дискурс не могут пройти бесследно ни для подозревающих, ни для подозреваемых. Хорошо известно, что одно только существование спецслужб как таковых приводит к завихрениям, возникают исходы, которых никто не ожидал, но, начиная с некоторого момента, никто уже не мог их и предотвратить. Среди таких исходов и революции, и мировые войны, и та же “Аль-Каида”, в конце концов.

Прибавим сюда сквозную шпионологию мира, когда поля влияний и силовые линии интриг образуются едва ли не в каждом мало-мальски устойчивом коллективе, будь он римской церковью, политической партией или захудалой сельской школой.

Конечно, важным инструментом против конспирологического подхода является явный недостаток признаний: кто-нибудь должен время от времени “проговариваться” о своей причастности к глобальным заговорщицким силам, как это делают террористы или революционеры, но, кажется, пока имеется лишь анекдот о еврее, который пришел получить свою долю… Но и тут есть что возразить. Начнем с того, что настоящую гиперподозрительность не успокоят никакие признания, вопрос “Кто за всем этим стоит?” представляет собой типичную прогрессию ad infnitum вроде кантовской космологической антиномии. Встроенный принцип сомнения, по сути, декартовский, хотя и не опознанный в этом качестве, гласит: от меня что-то скрывают.