Праведный палач - Джоэл Харрингтон

Гравюра XVIII века лаконично передает жестокость вторгающихся в жилища разбойников и ужас их беспомощных жертв, особенно на отдаленных мельницах (1769 г.)

Жертвы грабителей умирали, но зверства не заканчивались. Разбойники, по описаниям Шмидта, часто оскверняли трупы. Может показаться странным, что это волновало профессионального палача, чья работа требовала от него время от времени делать то же самое, но в действительности в глазах Майстера Франца и практически всех его современников это был вопрос серьезного отношения к христианскому погребению. Труп, оставленный на виселице, распластанный на колесе или сожженный дотла, глубоко волновал тех, кто верил в загробную жизнь и физическое воскрешение мертвых. Преднамеренное осквернение тела или пренебрежение недавно умершим было предосудительным. Приведенное выше описание разбойника Клауса Ренкхарта, заставлявшего жену убитого мельника подавать ему жареные яйца на трупе мужа, не только шокирует, но и точно отражает пренебрежение таких людей к элементарным нормам человеческой морали[307]. Франц обеспокоенно замечает, что убийцы-грабители раздевают тела своих жертв и оставляют их лежать на обочине дороги, иногда покрывая хворостом, а иногда бросая в ближайший водоем. Однако в случае с Линхардом Таллером (он же Ленни Штырь) не ясно, испытывает Шмидт обеспокоенность или все-таки облегчение от того, что убийца спрятал тело своей жертвы «под соломой в хлеву, [но] на следующую ночь с помощью своей жены он отнес тело [мужчины] в лесок и похоронил его»[308].

Для Майстера Франца окончательным доказательством того, что эти люди отвергли все социальные нормы, было их отношение друг к другу. В отличие от своих литературных прототипов, преступники в изображении Шмидта не следуют никаким «кодексам чести», не проявляют продолжительной преданности друг другу и фактически регулярно восстают друг против друга. Иногда мотивом является месть, например, когда разбойник Ганс Пайер «был предан и отдан в плен изгнанным Адамом Шиллером (о котором [Пайер] утверждал, что не помнит, чтобы наводил на него порчу в Новом лесу, чтобы тот немедленно умер)». Чаще всего именно жадность вызывает конфликт, особенно во время дележа добычи. Ганс Георг Шварцман (он же Толстый Наемник, он же Черный Крестьянин) «поссорился из-за доли добычи со своими товарищами в Фишбахе, так что они избили его и убили его шлюху, которая ему помогала». Михель Фогль так же повздорил с давним соучастником «из-за ограбления, которое они совершили [вместе], и попытался нанести ему удар, после чего [Фогль] схватил оружие [своего сообщника] и выстрелил в него, так что он немедленно упал замертво». Чтобы продемонстрировать полное отсутствие какой-либо чести среди воров, Майстер Франц добавляет, что в последнем случае бывший подельник жертвы «после этого раздел и ограбил его, взяв 40 флоринов». Даже случайно застреленный своим компаньоном разбойник Кристоф Хофман заканчивает тем, что компаньон раздевает его труп и топит тело на мелководье.

Вражда между грабителями могла быть очень ожесточенной, как, например, в случае Георга Вейсхойбтеля, который «отрубил одну руку и чуть не сломал вторую пополам одному из своих спутников, а затем [нанес ему] рану в голову и тот умер». Печально известный жестокий Георг Мюлльнер (он же Тощий Георг) не только ограбил и убил своего бывшего компаньона, но на следующий день в близлежащем лесу устроил засаду и убил его жену, «задушив ее платком, который был у нее на шее, убив ее и украв ее деньги и одежду». Чтобы его не обставили, разбойник Ганс (он же Длинный Кирпичник) «зарезал свою [собственную] жену в Бюхе два года назад [и] позже зарезал одного из своих спутников на дороге во Франконии… Кроме того, он также в поле отрезал ухо спутнице своего сообщника»[309].

Гнев Шмидта на аморальных разбойников был вызван глубокой фрустрацией, которую он и другие стражи правопорядка испытывали, пытаясь предотвратить их атаки или покарать их. Его явное ликование по случаю пленения и казни таких преступников вполне понятно. Когда это возможно, он приводит имена сообщников, особенно если они уже были пойманы и казнены. В рассказе Франца о преступлениях разбойника Ганса Хаммера (он же Булыжник, он же Башмачник Младший) заметен оттенок хвастовства тем, что им были казнены и многочисленные его соучастники одного особо жестокого вторжения в дом. Этот оттенок смешан с неприкрытой досадой, что «еще больше подельников Булыжника» по-прежнему остаются на свободе. Франц с таким же удовлетворением отмечает, что компаньоны Ганса Георга Шварцмана и «его девки» Анны Пинцринин – Михаэль Дымоход, Школяр из Байройта, Каспар Ложка, Кудрявый, Школяр Паулюс, Неуклюжий, Шестерка и Цульп – «также потом получили по заслугам». Описывая преступления и казни разбойников Генриха Хаусмана и Георга Мюлльнера (он же Тощий Георг), он заходит так далеко, что приводит полные имена и (или) псевдонимы 49 сообщников. Мотив составления такого списка остается загадочным, поскольку все, кроме четырех преступников, остались на свободе. Возможно, он делает записи, надеясь на будущие аресты, своего рода список пожеланий для себя и своих коллег. В любом случае это осталось в дневнике уникальным и выразительным жестом[310].

Для Франца Шмидта существовало большое различие между таким злонамеренным попранием основных ценностей и простой капитуляцией перед человеческой слабостью. Несмертельные и ненасильственные преступления удостаивались куда более краткого освещения и не столь подробного анализа. Если он не мог идентифицировать лица, которым был причинен вред, Франц уделял мало места и внимания имущественным или сексуальным преступлениям даже несмотря на то, что более трех четвертей всех наказаний, которые он исполнил в течение своей карьеры, были карой за подобные деяния[311]. Конечно, Шмидт продолжал играть роль общественного мстителя в этих случаях, но внутреннее удовлетворение, столь отчетливое в его рассказах о казненных разбойниках, явно отсутствует. Можно сказать и так, что управление эмоциями не представляло для него проблемы при проведении казней и других наказаний. В этом отношении Франц Шмидт приблизился к политическому идеалу палача как стабильного и беспристрастного инструмента государственного насилия.