Дочери войны - Дайна Джеффрис

Из ратуши под дулом автоматов вывели обвиняемых, включая Виктора. Их руки по-прежнему были связаны. Элен почувствовала, как Элиза содрогнулась всем телом. Ее собственное сердце так бешено забилось, что Элен показалось, будто она вот-вот упадет в обморок. Нет, этого нельзя допустить. Ради сестры она должна оставаться сильной.

Палачи не стали завязывать приговоренным глаза или набрасывать мешки на голову. Обреченные партизаны смотрели на собравшихся, где кое-кто все же решился поднять голову и взглянуть на них. Один глаз Виктора заплыл. Элен видела, как другим он смотрел на Элизу и улыбался. Казалось, это душераздирающее зрелище могло подвигнуть любого на проявление милосердия. Однако нацисты не знали милосердия. Ничто не могло их остановить. Элен заметила ухмыляющихся Энцо и его никчемного дружка, и ей отчаянно захотелось ударить наотмашь по их глупым физиономиям. Переместив взгляд, она увидела Сюзанну и… У нее зашлось сердце: ей почудилось, словно среди стоящих она разглядела Джека. Через мгновение она снова глянула туда, но Джек исчез. Элен крепче обняла Элизу за плечи. Пристально, не дрогнув, сестра смотрела на Виктора, проявляя такой же стоицизм. Реакция наступит потом, но Элен понимала желание Элизы показать Виктору, что она выдержит это испытание и всеми фибрами своей души будет сопротивляться дальше. В ее лексиконе не было слова «сдаться».

От происходящего не спрячешься. Негде. Виктор сделал свой выбор, за который придется заплатить собственной жизнью. Опыт научил Элен: перед лицом опасности лучше отступить. Однако отступать уже некуда. Все изменилось. И теперь каждый должен бороться любым доступным способом. Думая напугать народ ужасными казнями, нацисты добивались противоположного результата: ряды бойцов Сопротивления росли, а те, кто их поддерживал, становились еще решительнее.

Элен обдало страхом, когда обвиняемых наскоро, не слишком крепко привязали к столбам. Люди ждали развязки. Казалось, даже земля на это время перестала вращаться.

Прозвучала команда. Расстрельный отряд прицелился. То, что произошло дальше, могло растянуться на всю вечность, хотя длилось считаные секунды. Грянули выстрелы. Трое узников дернулись. Их обмякшие тела начали сползать по столбам. Головы безжизненно клонились вниз. На глазах у оцепеневшей Элен оборвались три жизни. Охваченный ужасом от произошедшего, ее разум отказывался это воспринимать. От запаха крови и смерти у нее начались позывы к рвоте. Какая жестокость! Нет, это даже хуже жестокости. Всего минуту назад у столбов стояли живые люди с бьющимися сердцами, способные дышать. А теперь их нет. У них остались семьи, те, кто их любил. За спиной Элен послышались всхлипывания.

Остался один Виктор. Может, его помилуют? Элен крепко уцепилась за эту мысль. Ведь он же никого не убил.

Расстрельная команда снова прицелилась. Никакого помилования в последнюю минуту не будет. Настал черед Виктора.

Элиза тихо застонала. Звук, который Элен слышала от нее впервые, больше напоминал вой зверя. Но прежде чем упасть, Виктор громким, сильным голосом запел первый куплет «Le Chant Des Partisanes»[36] – неофициальный, однако широко признанный гимн Сопротивления. Он умер с песней на устах, под звуки выстрелов. Собравшиеся стали вполголоса подпевать, пока расстрельной команде не приказали повернуться и навести оружие на толпу. Угроза заставила людей умолкнуть. Они стали пятиться. Кто-то на ломаном французском языке требовал, чтобы все немедленно разошлись.

За считаные секунды жизнь Элизы изменилась. Окаменевшая от случившегося, с вывихнутой лодыжкой, она не могла идти и привалилась к Элен. Вдвоем с Флоранс Элен сумела увести Элизу от места, где ее любимый лежал убитым. Глаза самой Флоранс были распахнуты от ужаса. Казалась, она до сих пор не верила в реальность случившегося.

Мари помогла усадить Элизу в машину.

Говорить они были не в силах.

Гибель Виктора подвела черту в жизни каждой из сестер. Так, как прежде, уже не будет никогда. Последующие дни девушки пребывали в каком-то вакууме. Они понимали: надо жить дальше, но никто из трех не знал как. Элен украдкой поглядывала на Элизу. Та сидела на кухне и смотрела в окно. Вид у нее был ужасный: впалые щеки, глаза затравленного зверя.

Элен открыла рот, намереваясь заговорить с сестрой, но тут же закрыла. Она хотела сказать, что дух Виктора не оставит Элизу и что он всегда будет жить в ее сердце, однако время для таких слов еще не настало. Рана в душе Элизы была слишком свежей, и любые слова утешения – даже самые искренние, полные желания ей помочь – лишь добавят боли, прозвучат глупо и пошло. Сначала сестре придется прочувствовать всю глубину потери, как прежде она познала всю глубину любви. Любовь и возможность утраты всегда шли рука об руку, даже в мирное время. Так уж устроена жизнь.

– Принести тебе чего-нибудь? – вместо этого спросила Элен.

Элиза покачала головой.

Элен не знала, как бы она вела себя перед лицом смерти. Никто из них не знал. Смерть Виктора не была естественной. Он ушел из жизни слишком молодым, встретив конец достойно, с высоко поднятой головой. Такая смерть не выбирала между молодыми и старыми. Отец Виктора даже предлагал пойти на казнь вместо сына, однако немцы расхохотались ему в лицо.

Сделав мятный чай, Элен налила чашку Элизе, затем, потрепав сестру по плечу, вышла.

Она снова взяла отгул, но ей было нечем заполнить появившееся время, а голову полнили горестные мысли. Прежде всего она думала о горе Элизы, но также и об общем горе, постигшем ее с Флоранс и всю деревню. Потом ей вспомнилась ранняя смерть отца. Поглощенная собственным гневом на судьбу, подумала ли она хоть раз о горе матери? Клодетта никогда не плакала и не выказывала свою печаль. Дочери не видели, чтобы она заламывала руки, не видели дрожащих губ и трясущегося подбородка. Смерть мужа не сказалась ни на ее сне, ни на пристрастии к выпивке. «Дорогая, немного шерри перед ужином и бокал вина за ужином». Таков был ее всегдашний девиз, оставшийся прежним. Она не теряла аппетита, косметика на ее лице оставалась безупречной, волосы – убранными в аккуратный узел, а на одежде – ни пылинки. Клодетта продолжала ходить на высоких каблуках, носить юбку-карандаш, опрятную блузку, украшенную брошью, и серьги. В ее облике и манерах было столько английского, что Элен невольно задавалась вопросом, кому из родителей досталась мать-англичанка: отцу или Клодетте.

Когда отца не стало, мать сухо и безапелляционно заявила дочерям, что не потерпит внешнего проявления чувств ни дома, ни тем более на похоронах. Элен была вынуждена загнать свои переживания поглубже. Она больше, нежели сестры, была привязана к отцу. Ничего удивительного, ибо внешностью и характером она пошла в него. Еще будучи совсем маленькой, она любила устроиться в его домашнем кабинете с книгой в руках. Отец работал, а она делала вид, что уже большая и умеет читать.

А может, вся строгость и чопорность Клодетты были только маской, за которой скрывались настоящие чувства матери? Элен было трудно соответствовать материнским ожиданиям, как бы она ни старалась. А она старалась, и всерьез. И вот сейчас Элизе требовалась мать, которую Элен никак не могла ей заменить.