Навсегда разделенные - Тейлор Дженкинс Рейд

Сьюзен кивает.

— Знаешь, ты совершенно в другом положении, нежели я, а я порой об этом забываю. Никто не корил меня за то, что после Стивена я забыла о своей личной жизни. Меня понимали. Все знали, что я никогда снова не пойду на свидание. Знали, что у меня была одна-единственная настоящая любовь и другую я искать не буду. Но ты… ты встретишь новую любовь. И я не представляю, как бы ощущала себя на твоем месте, понимая это и заранее считая себя предательницей.

— Это и есть предательство. Я всё сейчас ощущаю предательством. У меня был потрясающий мужчина… я не могу просто взять и позабыть о нем, повстречав другого человека.

— Я понимаю тебя, Элси. Но тебе придется одновременно и забыть его, и помнить о нем. Сохрани его в своем сердце и воспоминаниях, но не забывай жить своей жизнью. Ты не можешь жить моим сыном. Не можешь.

Я качаю головой.

— Если я не могу жить ради него, то не знаю, ради чего мне еще жить.

— Ради себя. Ты должна жить ради себя самой. Это же твоя жизнь, — улыбается она. — Я понимаю, девять дней — это мало. Полгода — это мало. Но поверь, если ты продолжишь жить, еще раз выйдешь замуж, нарожаешь детишек, будешь обожать свою семью и не представлять себе жизни без нее, то это не будет означать, что ты потеряла Бена. Эти девять дней, эти полгода — уже часть твоей жизни, часть тебя самой. Их может быть недостаточно для тебя, но их достаточно для того, чтобы изменить тебя. Я потеряла сына, любив его двадцать семь лет. Меня мучает бесконечная, жестокая, выедающая душу боль. Ты считаешь, что я не заслуживаю горевать так же сильно, как тот, кто потерял сына, которому было сорок? Жизнь сына, оборвавшаяся в двадцать семь лет — слишком коротка для матери. Но то, что она коротка, не значит, что ее не было вовсе. Она просто была коротка. Вот и всё. Прости себя, Элси. Не ты виновата в том, что твой брак продлился всего девять дней. И его короткий срок уж точно не показатель того, как сильно ты любила Бена.

Я не знаю, что сказать в ответ на эти слова. Мне ужасно хочется собрать их как кусочки паззла и закрыть ими дыру в своем сердце. Мне хочется записать эти слова на кусочках бумаги и проглотить, сделав частью себя. Может, тогда я осмелюсь в них поверить.

Из-за того, что я долго ничего не говорю, мы погружаемся в молчание. Я внутренне расслабляюсь, и слезы высыхают на моих щеках.

— Тебя уволили? — мягко спрашивает Сьюзен.

— Нет. Но, наверное, попросят взять отпуск.

Она, кажется, рада это слышать, как будто сказанное мной соответствует ее замыслам.

— Тогда погости у меня в Ньюпорте.

— Что?

— Тебя нужно вытащить из этого дома. Из Лос-Анджелеса. Тебе нужно сменить обстановку на пару-тройку недель.

— Оу…

— Я уже несколько дней подумываю над этим, и сегодняшнее происшествие — знак того, что я права. Тебе нужно спокойно посидеть и пожалеть себя, избавиться от обуревающих тебя чувств, чтобы потом начать жить заново. Я могу помочь тебе. Позволь мне помочь тебе.

Я пытаюсь придумать разумную причину для отказа, но… таковой не нахожу.

МАЙ

— Раньше я любил ездить домой, а сейчас — не очень, — признался мне Бен.

Мы шли по набережной Венис-Бич. Мне захотелось прогуляться по песку, а Бену всегда нравилось разглядывать отдыхающих в Венеции23 людей. Я предпочитала тихие и романтические пляжи Малибу, Бен же обожал глазеть на всяких чудиков, расположившихся на тротуарах.

— Почему? — удивилась я. — Ты вроде говорил, что после ремонта у мамы дома очень хорошо.

— Так и есть. Но он слишком большой. Слишком пустой. Слишком…

— Какой?

— Не знаю. Я словно нахожусь в постоянном напряжении, боясь что-нибудь в нем раскокать. Когда папа был жив, дом был попроще. Папа никогда особо не заботился о всяких украшательствах и ненавидел тратить деньги на такую фигню, как хрустальные вазы.

— У твоей мамы много хрустальных ваз?

— При жизни отца ни одной не было, поэтому она, наверное, так разошлась.

— Ясно. Сейчас она делает всё, что ей хотелось, но не получалось делать, когда он был жив.

— Угу. Хотя скорее так: она покупает всё, что ей хотелось. Потому что не делает она ничего.

— Ну… покупать — это уже что-то делать. Может, это ей помогает. А еще… — Я заколебалась, не зная, стоит ли это говорить, а потом всё же решилась: — Может, она так себя ведет по той же причине, почему и ты себя так ведешь? Не рассказываешь ей о нас.

Бен взглянул на меня.

— Я не делаю этого, потому что… — Он умолк, не найдя слов, чтобы закончить начатое. — Может быть, — признал он. — Я обязательно расскажу ей о нас. Похоже, подходящий момент никогда не наступит, и получается, что сейчас я ей откровенно лгу. Раньше между нами не было определенности, но теперь я переехал к тебе и мы живем вместе. — Он расстроенно вздохнул, совсем пав духом: — Я давно уже лгу ей.

Может, я должна была тут же заставить его позвонить маме. Может, должна была поддакнуть, что он лжет. Но я не хотела, чтобы он расстраивался. Чтобы он страдал от разочарования в себе.

— Ты не лжешь, — сказала я. — Ты медлишь. Но теперь ты осознал, что на самом деле должен ей о нас рассказать, и скоро сделаешь это, — продолжила я, как ни в чем ни бывало.

— Да. Нет. Ты абсолютно права, — задумчиво кивнул Бен. — Я слишком долго медлил, хотя в этом не было нужды. Мама будет счастлива за меня. И полюбит тебя. — Бен посмотрел на меня с нескрываемым обожанием. Он и правда не представлял себе, чтобы я могла кому-то не понравиться или чтобы я могла оставить кого-то равнодушным.

Он глянул в сторону и тут же поспешно отвел взгляд.

— Ты это видишь? — спросил он, едва разжимая губы. — Видишь то, что я вижу?

— Старикашку в желтых стрингах, катающегося на скейтборде с собакой? — тихо уточнила я.

— Точно тебе говорю: в Малибу такого не увидишь! — Бен обнял меня одной рукой за плечи.

Я засмеялась, и мы пошли дальше. Бен, как обычно, глазел на прохожих, а я погрузилась в свои мысли. Я почему-то распереживалась, понимая, что наконец-то познакомлюсь с его мамой, и начала представлять себе, как произойдет наша встреча.

Мы встретимся на торжественном ужине. Я прилично оденусь и отправлюсь в приличный ресторан. Наверное, возьму с собой кофту, но забуду ее в машине. Буду весь ужин мерзнуть, но никому об этом не скажу. Захочу пойти в уборную, но так разнервничаюсь, что не смогу, не смущаясь, встать из-за стола. Я буду улыбаться так старательно, фальшиво и во весь рот, что у меня заболят щеки. Бен будет сидеть за круглым столом между нами, а мы с его мамой — лицом к лицу.

Воображая себе эту картинку я, в конце концов, поняла, что меня так тревожит. Я просто-напросто боюсь, что пока буду сидеть напротив мамы Бена с идеально прямой спиной, беспокоясь о том, не застряло ли у меня что в зубах, она будет думать лишь об одном: «Что он в ней нашел?»