Книга рыб Гоулда - Ричард Флэнаган

— Белому человеку неведом закон, — говорил Скаут новому своему другу, — и у него нет мечты. Весь его образ жизни лишён смысла. — И всё-таки Скауту была чужда ненависть к белым, и он не презирал их. Неимоверно глупые, белые обладали силой, и так получалось, что глупость их как раз и являлась силою; по мнению Скаута, их глупость и сила были как-то связаны. Но каким образом? Ему хотелось, чтобы Капуа Смерть объяснил это. Как могут спать вместе власть и невежество? Но Капуа Смерть не имел ответа на такие вопросы.

А потом ещё несколько чёрных начали кашлять и плеваться, и сопли, вытекшие из их носов, могли бы заполнить всю бухту, а крови, струившейся из рассечённых лбов, хватило бы, чтобы окрасить в розовый цвет весь остров, и через пару дней не стало ещё семерых.

Скаут исчез с острова вскоре после этого. Может, он боялся, что не сумеет выжить, если и далее будет испытывать на себе столь часто провозглашаемые Густером Робинзоном глубокое уважение и горячую любовь к «чёрным братьям». Последних слов его, сказанных перед побегом, Капуа Смерть так и не смог до конца понять — да и по силам ли было подобное рабу из Сан-Доминго, который так любил в мельчайших подробностях рассказывать историю своей жизни, веря, что в ней есть некий смысл, который всё проясняет.

— Спрячь свою жизнь, — услышал Капуа Смерть от Скаута. — Полностью.

В то утро, когда я шёл к мистеру Лемприеру, меня задержало в пути желание посмотреть, как два каторжника будут вынимать из мешков трупы и опускать в большую яму, вырытую тут же, рядом с дорогой; когда же они взялись за это, я, к ужасу своему, увидел, что мёртвые тела туземцев обезглавлены. Каторжники торопливо насыпали поверх них тонкий слой земли, оставив большую часть ямы свободной — для новых мертвецов, рассудил я.

— Ну и ладно, — послышался за моей спиной голос одного из могильщиков, когда я заспешил вниз по склону, ведущему к дому Доктора, стараясь не оглядываться ни на самих каторжников, ни на яму. — Дохлые дикари — это хорошо. Одного из них звали Ромео, но, как ни крути, среди остальных нет Джульетты.

В доме мистера Лемприера никого не оказалось, но из-за угла доносились какие-то звуки, выражавшие крайнее неодобрение, да время от времени раздавался треск дерева, словно там с огромной высоты падали толстенные сучья гигантского эвкалипта. Я обогнул дом и вскоре увидел на фоне тёмно-коричневой, умбристой грязи, окружающей загон Каслри, чёткий, словно вырезанный из слоновой кости профиль мистера Лемприера, чья большая голова напоминала огромный жировик. Европейцу это может показаться странным, но солнце в то утро цветом напоминало желток, а небо имело не менее яркий ультрамариновый оттенок, хотя день выдался морозный, что, впрочем, весьма типично для ван-дименской зимы. Несмотря на холод, мистеру Лемприеру не приходилось махать руками или притопывать, чтобы согреться, — крупные капли пота и так катились жемчужинами по его набелённому лицу. Он стоял посреди примерно полудюжины бочонков, на один из которых каторжник-бондарь как раз прилаживал крышку, а по бокам другого, ещё не заколоченного, он сам зло колотил кулаками, выкрикивая самые чудовищные оскорбления, будто ругался с кем-то невидимым.

Заметив меня, он поднял руку и отмахнулся от чего-то, словно давая понять, что ему надоело препираться с неведомым собеседником.

— НЕ СТОИТ… ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЯ… ВЕЧНО ОДНО И ТО ЖЕ… — заверил он меня, — НО! БОЧКА ЗАПЕЧАТАНА. ТЕПЕРЬ УТИХОМИРЯТСЯ.

Я подошёл ближе и заглянул в бочонок, только что подвергшийся столь бурным нападкам со стороны мистера Лемприера. Он оказался полон рассолом, правда я тогда не поручился бы, что тёмная жидкость действительно является таковым. В глубине что-то виднелось, и первой догадкой было, что Доктор занялся заготовкой угрей, которыми в тот год изобиловали воды, омывающие остров. Но затем до меня дошло, что глаза вновь сыграли со мной злую шутку — верно, оттого, что свет в южных широтах в силу какого-то странного свойства постоянно заставляет меня видеть вместо людей рыб.

Затем, после мучительно долгого размышления — ещё несколько дней я чувствовал себя круглым дураком — до меня дошло, что вовсе не морские угри плещутся в рассоле, что вовсе не они наполняют бочонки, словно кочаны капусты или яблоки на сельской ярмарке, нет, — то были отрезанные головы туземцев! При том, что бочонков имелось всего полдюжины, я, прикинув в уме, определил, что где-то от сорока до семидесяти голов просаливались на заднем дворе мистера Лемприера.

Было также очевидно, что мистер Лемприер считает, будто эти головы мёртвых дикарей орут на него, сквернословят и насмехаются. Он же пробовал делать вид, будто оскорбительный хохот ничуть его не тревожит, но то и дело срывался и начинал отругиваться. Затем он вдруг вспоминал о тех обязательствах, кои налагает на него звание учёного мужа, устало смотрел в сторону свиного загона, в самом грязном углу коего спал Каслри, и взгляд его становился добрым и даже каким-то кокетливым. Тогда Доктор позволял себе снисходительно улыбнуться краешком рта при виде такого буколического блаженства, отхлебнуть рома из треснутого глиняного кувшина, стоящего рядом, и грязным, сплошь в пятнах шёлковым платком вытереть густо намазанный свинцовыми белилами лоб.

Мистер Лемприер пояснил, что ему страшно надоели эти головы, которые никак не хотят утонуть, то и дело всплывают и, высунувшись из рассола, пристают к нему с разговорами. Его тревожило, что, если так пойдёт и дальше, лица их, не скрытые рассолом, могут разложиться во время длительного морского перехода в Британию. Даже после смерти, как, впрочем, и до неё, на дикарей не находилось никакой управы — их широко раскрытые глаза неотступно следили за мистером Лемприером, куда б тот ни шёл, чем причиняли оному великое неудобство. При мне он спросил бондаря, нельзя ли как-нибудь привязать камни на шеи, чтобы головы не всплывали. Тот тяжко вздохнул и отправился поискать верёвок.

У мистера Лемприера, по его собственному мнению, имелось множество ценных качеств, из коих отнюдь не последним почитал он свой здравый смысл. И то, что он не видел ничего необычного или противоестественного в способности отрезанной головы разговаривать, будто та всё ещё сидела на плечах живого её владельца, а усматривал здесь всего-навсего некое житейское неудобство, меня буквально поразило. Во всём этом мне почудилось настолько потрясающее и величественное проявление чисто английского духа, что на какое-то время меня охватило восхищение Старым Светом, способным порождать таких гигантов, как сей луноликий слуга Науки, который между тем уже несколько раз велел затихшим головам не раскрывать рта и помалкивать, пока они с бондарем сообразят, каким способом сподручнее привязать камни, кои помешают им всплыть.

Стоя в окружении голов, глумившихся, как он полагал, над ним и его работой, Доктор приветствовал меня, словно вновь обретённого давнего друга. Он оперся о крышку бочонка и начал полную горечи повесть о человеке, коего до сих пор всегда аттестовал с неизменным почтением, то есть о Космо Вилере.

— СПЕРВА… ТОЛЬКО… СБОР… ЦВЕТОВ… ЛИСТИКОВ… НЕЖИВЫХ ОБЪЕКТОВ, — изрёк мистер Лемприер, отирая лоб неопрятным носовым платком и тем самым освобождая от белил полосу кожи неестественно багрового цвета, которая тут же залоснилась, точно натёртая воском. — ТАКАЯ РАБОТА, ГОВОРИЛ ВИЛЕР… ДАСТ МЕСТО В ОБЩЕСТВЕ… КОРОЛЕВСКОМ… А ПОТОМ… ВСЕГО ЛИШЬ ПИСЬМО ОТ КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА С ИЗЪЯВЛЕНИЕМ БЛАГОДАРНОСТИ… КАСАТЕЛЬНО… ОТБОРА ОБРАЗЦОВ… ТАРЫ, ОБЕСПЕЧИВАЮЩЕЙ СОХРАННОСТЬ… ПРИГОДНОСТЬ СОДЕРЖИМОГО ДЛЯ НАУЧНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ… И ВСЁ! ВОТ! ПИСЬМО! А ЭТОГО МИСТЕРА КОСМО ВИЛЕРА СДЕЛАЛИ СЭРОМ КОСМО… ПОСВЯТИЛИ В РЫЦАРИ… В ЗНАК ПРИЗНАНИЯ ЕГО ВЕЛИКИХ ТРУДОВ ПО ИЗУЧЕНИЮ ЗДЕШНЕЙ ФЛОРЫ… ЗАТЕМ ЕМУ ПОНАДОБИЛИСЬ… EN UN MOT — КАК ЭТО?.. МОЛЛЮСКИ… МОЛЛЮСКИ, РАКОВИНЫ… ОКРУГЛЫЕ? НЕТ! ДОЛГИЕ… ОЧЕНЬ ДОЛГИЕ ГОДЫ СБОРА… КАЖДЫЙ СВОБОДНЫЙ ДЕНЬ… РЫСКАЛ ПО ТРЕКЛЯТОМУ ПОБЕРЕЖЬЮ… В НЕНАСТЬЕ И ХОЛОД… ПРОРВА ТРУДА… ВТОРОЕ ПИСЬМО ОТ КОРОЛЕВСКОГО ОБЩЕСТВА… ЕЩЁ БОЛЕЕ ХВАЛЕБНОЕ… А КАК НАСЧЁТ МОЕГО ЧЛЕНСТВА В НЁМ?