Ночь будет спокойной - Ромен Гари

Ф. Б. В твоем фильме Адриана отчаянно, яростно сражается за то, чтобы достичь оргазма, освобождения… Но возникает вопрос, не транспозиция ли это твоего личного опыта, возможно ли, что ты, как мужчина, сам сражался за то, чтобы помочь женщине «освободиться», но твои усилия оказались тщетны…

Р. Г. Да, разумеется, мне доводилось биться головой об стенку. Мне было тридцать, и я сражался… Да, как Адриана в фильме, а точнее, как Ренье, который терпит неудачу… Невозможность давать — вот что ужасно…

Ф. Б. Не для того ли ты выбрал метафору сексуальности, чтобы выразить свою собственную эмоциональную неудачу?

Р. Г. Не думаю, что это про меня. Может, я слишком сильно любил однажды, чтобы все начинать снова… Может, сейчас у меня уже маловато осталось от того, что можно дать… Не знаю. Одно очевидно: те, кто слишком превозносит какую-либо идею или любовь, обрекают себя на неудовлетворенность, как и в любой погоне за абсолютом… Таков Ренье, но в «Цветах дня»…

Ф. Б. «С материнской любовью жизнь дает вам на рассвете обещание, которое потом никогда не выполняет…» Которое не может выполнить ни одна женщина?

Р. Г. Да, да, я знаю, что написал это, спасибо…

Ф. Б. Вернемся к дефициту любви.

Р. Г. В каком контексте? Что это значит?

Ф. Б. Ничего. Просто вернемся к этому вопросу.

Р. Г. Ну что же, вечный поиск, ожидание, погоня за счастьем — это сама ситуация человечества в ходе всей его истории, как в его отношениях с абсолютом, с Богом, так и с теми, кого называют «великими людьми» и которые пытаются его удовлетворить…

Ф. Б. Отсюда и «Пляска Чингиз-Хаима»?

Р. Г. Лили… Я воспользовался древней кавказской легендой и аллегорической немецкой гравюрой начала XX века; человечество на ней изображено в виде принцессы, повелевающей казнить всех любовников, которые ее не удовлетворяют… Эта гравюра висела у нас в квартире в Вильно, когда мать руководила швейным ателье… Лили, неудовлетворенная принцесса, и Флориан, ее верный слуга, символизирующий смерть… Несчастная маленькая королева созидания странствует по лесу в поисках суперсамца, мачо, Сталина, Гитлера, Перона и всяких прочих полковников, а ее лишь трахают в хорошо известном мужском понимании этого термина… И не мачо сделают ее счастливой…

Ф. Б. Тема дефицита любви, мужчины, неспособного любить, неудовлетворенности, фрустрации становилась все актуальнее, все шире…

Р. Г. Отсутствие любви занимает много места.

Ф. Б. И как же ты с этим справляешься?

Р. Г. У меня есть сын. Он не дает расслабиться.

Ф. Б. Я не хотел бы расставаться с тобой, не услышав, что ты можешь сказать о странном персонаже, который проходит почти через все твои романы… Это Барон.

Р. Г. А!

Ф. Б. Он появляется как авторская подпись в совершенно непохожих романах, вызывающе неизменный, джентльмен до кончиков ногтей, всегда в одном и том же наряде, всегда безукоризненно опрятный, и его единственная забота среди всех передряг Истории — это не запачкаться…

Р. Г. Да, это прекрасная душа.

Ф. Б. Пораженный немотой, он всегда над схваткой и, уступая природе, произносит всего лишь несколько слов — в «Большой вешалке», «Цветах дня», «Корнях неба», — чтобы выразить глубокую и насущную потребность человека… Он говорит: «Пи-пи!»

Р. Г. И «ка-ка!» тоже. «Ка-ка» тоже, без этого нельзя, даже элитарной личности.

Ф. Б. У него с собой всегда несколько фальшивых паспортов и рекомендательные письма от весьма высокопоставленных особ.

Р. Г. Да, в Человеке есть что-то от самозванца. В Человеке, знаешь ли, с большой буквы, постоянно преследуемом и недоступном, этом вечном Бароне и Сганареле… Я нежно люблю этого пикаро и думаю, что он выкрутится, хоть философ Мишель Фуко уверяет, что «человек — это недавнее явление, в котором все предвещает близкий конец»…

Ф. Б. Ты этому веришь или не веришь?

Р. Г. Я где-то посередине.

Ф. Б. У Барона всегда надутые щеки, словно он вот-вот лопнет от смеха…

Р. Г. Это не самый худший способ…

Ф. Б. Иногда, в особо пафосные моменты, он пукает.

Р. Г. Избыток души.

Ф. Б. Он использует это для самовыражения, потому что все слова оказались предательски лживыми, и теперь он прибегает лишь к этому зашифрованному языку, этой азбуке Морзе…

Р. Г. Он настоящий член морального «жокей-клуба», подобного Коллегии врачей, знаешь, когда они осуждают аборт во имя моральных высот, куда они удаляются, незапятнанные, оставляя страдания низам…

Ф. Б. В «Пожирателях звезд» один диктатор, пораженный благородным видом и изысканным нарядом Барона, принимает его как вестника счастья.

Р. Г. Преступники нуждаются в нравственном алиби: тогда получаются самые лучшие преступления. И прекрасные души нередко едят из странных кормушек… Сколько наших пели хвалебные оды Сталину?

Ф. Б. Это чтобы посмеяться или чтобы поплакать?

Р. Г. Чтобы не стать излишне доверчивым…

Ф. Б. В «Повинной голове» его неприступный и таинственный вид, такой непроницаемый, такой безразличный ко «всему этому», так впечатляет полинезийцев, что они принимают его за тики, за Бога… Бога?

Р. Г. Есть и это. Но я не хочу сужать персонаж. Я хочу, чтобы он оставался открытым и для насмешки, и для любви. Это создает равновесие, и оно поддерживается через взаимное отторжение. Не забывай, что и «Человек» с большой буквы — само совершенство, Величие и Красота — живет как сутенер на шее у человека, обильно питаемый жертвами и литературой…

Ф. Б. Значит, таитяне почитают Барона, подносят ему дары, обращаются к нему с молитвами и следят за тем, чтобы он продолжал царить, править в своем «потустороннем мире»…

Р. Г. В Полинезии не строят храмов…

Ф. Б. Мне здесь видится противоречие: ты без устали повторяешь, что без мифологии нет человека, и ты «демифологизируешь» и «демистифицируешь», постоянно и рьяно…

Р. Г. Если бы не существовало тайны, человек был бы просто мясом. Но есть тайна и есть иллюзии… Барон постоянно борется, с помощью пародии, со своими собственными лирическими иллюзиями. Ибо какими бы ни были идеологии, для нас главное — найти золотую середину между мясом и поэзией, между тем, что является нашей первоначальной биологической, животной сущностью, и «долей Рембо». Если ты спросишь, что я считаю «золотым правилом», — я говорю это просто так, ради смеха, — то я отвечу: «чувство меры прежде всего» и «умение сдерживать себя».