За кулисами путча. Российские чекисты против развала органов КГБ в 1991 году - Андрей Пржездомский

Подполковник довольно быстро принес три чашечки растворимого кофе — одну поставил на стол перед замминистра, который не отрываясь читал текст шифровки, другие — перед Андреем и Славой, сидевшими напротив за приставным столиком. Кофе был крепким и очень горячим.

— Ну что, текст нормальный! — тихо, даже несколько задумчиво проговорил Ерин. — Мы добавим только здесь… — он указал пальцем на строчку в конце шифровки, — и здесь… что сотрудники МВД тоже… Да еще в «шапку». Как, согласны?

— Конечно, Виктор Федорович. А когда отправят?

— Да вот, сейчас подправят и пошлем. — Он снова вызвал дежурного, начал что-то ему говорить, но потом вышел вместе с ним из кабинета в боковую дверь, попросив Орлова и Бабусенко подождать.

Через несколько минут заместитель министра вернулся, и тут вдруг зазвонил телефон. Это было настолько неожиданно, что все вздрогнули. Виктор Федорович поднял трубку и долго слушал чей-то доклад, временами хмурясь и кивая головой. Потом, не давая никаких дополнительных указаний находившемуся на том конце провода, сказал:

— Хорошо. Что еще будет — докладывайте! — И положил трубку.

По напряженному выражению лица Ерина было видно, что произошло что-то из ряда вон выходящее, приводящее даже такого многоопытного человека в волнение. В течение нескольких секунд он молчал, как бы осмысливая ту информацию, которую сообщили ему по телефону, затем отхлебнул глоток уже остывшего кофе и задумчиво, даже несколько удивленно посмотрел на сидящих напротив него Орлова и Бабусенко, как будто только сейчас увидел их и недоумевает, что делают здесь эти люди. Они же в свою очередь не решались прервать затянувшуюся паузу и рассчитывали, что Ерин сам объяснит, что так поразило его.

— Что-нибудь произошло, Виктор Федорович? — нарушил наконец молчание Орлов.

— Да, произошло, — каким-то севшим голосом ответил Ерин. Потом прокашлялся и добавил: — Войска приведены в боевую готовность. В Москву входят Таманская мотострелковая дивизия и три танковых полка Кантемировской. Отдельная бригада ВДВ окружила «Останкино», а Тульская дивизия уже в Тушино.

— Так это же… — начал было Бабусенко.

— Что «это же»? Не паникуй! Ну введут! Военные тоже соображают, что к чему!

— Так ведь столкновения могут произойти! — встревоженно проговорил Орлов.

— Могут! Могут! Но для этого мы и направляем телетайпограмму!

По всему было видно, что известие озадачило и Ерина. Даже он, опытный милиционер, не раз оказывавшийся в стрессовой обстановке, не чувствовал уверенности, хотя понимал, что не следует поддаваться панике.

За время, пока Андрей и Слава находились в здании МВД, обстановка, казалось, стала приобретать еще большую напряженность. Об этом можно было судить не только по суете пулеметчиков возле бруствера из мешков с песком, располагавшихся в вестибюле министерства, но и по скоплению вокруг здания множества милиционеров в бронежилетах, с полной выкладкой и расчехленными автоматами.

— Да, видно, ситуация накаляется, — проговорил Слава. — Куда сейчас, Петрович? На Дзержинку? А я к себе. А то как бы нам и правительственную связь не выключили!

— Слав, ты давай езжай к себе, а я поеду к Иваненко. Шифровку мы отправили, может, еще что-то надо будет…

— Ладно, я своим ходом, а ты давай в Белый дом. Но… если что… вы там свистните… Мигом примчусь! — Слава улыбнулся, как всегда немного иронично и заговорщически подмигнул Андрею. — Ты там держись, Петрович! На вас смотрит вся Россия!

СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА: «С Лубянки я поехал в Управление правительственной связи. Сидел в кабинете… Это через четыре кабинета от кабинета начальника. Никаких контактов… Он один — и я один. Тишина полная. Я получаю информацию, что около здания КГБ и нашего Управления — какие-то люди с автоматами…»

(В.Н. Бабусенко, начальник Отдела правительственной связи КГБ России).

19 августа 1991 года, день.

Москва. Краснопресненская набережная.

Вокруг Дома Советов РСФСР

Когда Орлов подъезжал к Дому Советов на Краснопресненской набережной, было уже начало двенадцатого. Проехать на машине, тем более с комитетскими номерами, к зданию Верховного Совета теперь было уже невозможно. Вся прилегающая к нему территория была запружена народом. Людские потоки со всех сторон устремлялись к Белому дому, как будто люди знали, что именно здесь должно произойти самое пивное, может быть даже эпохальное событие, которое круто изменит их жизнь, перевернет устоявшиеся представления и прорвет громадную плотину, сдерживающую доселе дремлющую энергию масс.

Сказав шоферу, чтобы он возвращался на Дзержинку, Орлов влился в один из людских потоков, направлявшихся со стороны Калининского проспекта к зданию Верховного Совета.

Повсюду встречалось очень много молодых парней и девушек, наверное студентов, которые возбужденно что-то выкрикивали и размахивали руками. По всему было видно, что им нравится эта начинающаяся вселенская буза, когда вдруг можно кричать во все горло и не бояться, что тебя кто-то остановит или призовет к порядку. Когда можно безнаказанно намалевать краской из баллончика надписи на свежевыкрашенной стене дома или большой стеклянной витрине: «Борис, ты прав!» или «Долой хунту!».

Рядом с Андреем в сторону Дома Советов шла немолодая супружеская пара. Высокий седой мужчина, поддерживая жену под руку, громко говорил ей, слегка картавя:

— Вот сволочи, коммуняки проклятые! Хотят нас всех снова в стойло! Но мы… — Он сжал кулаки и даже на время перестал поддерживать жену. Лицо его исказила такая злоба, что Андрей невольно поёжился, вспомнив, что сам он тоже, вроде, «коммун яка». Ведь партийный билет, как некоторые в Российском комитете, он не бросил и даже не писал заявления о выходе из КПСС.

Вообще Орлов очень болезненно переживал все, что происходило с партией. Вступив кандидатом в КПСС еще во время срочной службы в армии, он никогда не связывал с этим какого-либо стремления продвинуться по службе или добиться преимуществ перед другими. Для него членство в партии было проявлением активности человека, отсутствия у него безразличия к происходящему, готовности взять на себя ответственность, как бы это громко ни звучало. Конечно же, он видел, сколько проходимцев и бездельников прикрывались партийным билетом, сколько лицемерия и даже подлости рядилось в партийные одежды. Но ему казалось, что это неизбежность. Ведь и в жизни добро как-то уживается со злом, смелость — с трусостью, а трудолюбие — с ленью.

С того самого дня, как он стал членом партии, Андрею казалось, что он незримыми нитями связан с миллионами его предшественников, погибших в Великой Отечественной, перемолотых жерновами сталинских лагерей или просто честно тянувших свою трудовую лямку. Понятие «коммунист» для Орлова было больше, чем «член партии». От него веяло романтикой Гражданской войны, героикой ожесточенных боев с фашистами, самоотверженностью разведчиков. Поэтому слово «коммуняки» резало ему слух, вызывало у него резкое неприятие. Ему казалось, что говорить так мог только тот, кто ненавидит саму страну, а не конкретный социальный строй или какую-то идеологию. Так мог говорить белогвардейский офицер, расстреливавший пленных красноармейцев или предатель-власовец, вербующий наших солдат, потерявших всякую надежду выжить в лагерях военнопленных.