Царские врата - Елена Крюкова

– Каждый день. И ночью увидишь. Я тут буду мыть полы по сто раз в день. Работа у меня такая.

Мужик улыбнулся. Между сухих губ проблеснул золотой зуб.

Алена наклонилась и поцеловала его жилистую, потную, крепкую руку.

Когда он уснул, Алена неслышно вышла из палаты и поднялась на верхний этаж, в кабинет главного врача. Главный рассеянно повел на нее глазами. Беспрерывно строчил на одной бумаге, на другой. Она, стоя прямо, как на параде, выговорила, глядя в далекое хмурое лицо:

– Я хочу работать санитаркой.

– Валяйте, – сказал главный, не отрывая глаз от бумаги, – нам няньки нужны. У нас их всегда не хватает. Идите оформляйтесь к старшей сестре.

На другой день она уволилась из конторы, где работала.

Она не спрашивала его имени; он не спрашивал, как ее зовут. Когда Алена входила в палату с ведром и шваброй, у него лицо светилось изнутри. Так переливается в бледном как смерть опале тусклый красно-желтый огонь. Она тщательно намывала полы в палате – из приемного покоя его перевели в четырехместную палату с большим и круглым, как карусель, окном, – потом, вымыв руки, садилась на край его койки, улыбалась ему, и он ей улыбался тоже. Губы его синели все гуще. Врачи говорили: сердце обречено.

– Сердце не тянет, износилось. Вот видишь… – Слегка касался ее руки, и Алена вздрагивала. «Что это я дрожу, как девушка прямо». – Пора в дорогу.

– Нет! Не пора!

– Нет, пора. Что себя обманывать. Я же сам вижу.

Алена вынимала из кармана халата апельсин.

– Что ты мне как ребенку!

– Я сама почищу.

Она чистила ему апельсин, кожура падала в подол халата, ей на колени, а он лежал, вытянувшись во всю длину койки, и ноги высовывались у него через прутья, такой он был высокий, и безотрывно глядел на нее.

Апельсин вываливался из ее рук и катился под койки, под тумбочки.

– Извини… пойду вымою…

– Да тут же все чисто, как в аптеке!

Выхватывал апельсин у нее из рук и подносил ко рту, и она думала – он от него дольку откусит, а он крепко целовал его. «Будто в щеку меня целует». Алена вытирала влажный алый фрукт полой халата.

– Ну хоть так…

Он разламывал апельсин, половину протягивал ей.

– Сладкий, – вышептывал он, и его рука снова находила ее руку, – как ты…

В палату втекали посетители. Больные приподнимались с коек, кто как мог, навстречу живой завидной жизни, влетающей в духоту и хлорный запах; ходячие шаркали по палате, смеялись, толкали домашнюю еду в тумбочки; лежачие – глядели тихо, тоскливо, зверино. Алена выдергивала руку, вставала, панцирная сетка железно звякала.

– Ночью придешь?

– Ночью приду.

– А как… тебя… тут ночью оставляют?

– Я прошусь за сестер подежурить. У них – парни. Они… гуляют с ними тут, в овраге. А я – за них на посту. Приду, не волнуйся. Тебе волноваться нельзя.

Ночь погрузила больницу в стеклянную банку прозрачной тишины. Алена, покинув пост, вошла в палату, где он лежал, плотно затворив за собой дверь.

Он ловил ртом воздух. Рыбу вытащили из сети и бросили на песок.

Что ему надо сейчас? Воды? Он уходит во тьму. Говорят, там есть свет. Никто не знает. Алена опустилась на колени рядом с его железной койкой.

– Ты…

– Ты… – сказал он. Слепо смотрел внутрь себя. Нашел рукой ее руку, как всегда. – Ты… Пришла…

Весь потянулся, протянулся навстречу ей. Она поняла. Приблизила лицо к его лицу. Руки его вздрогнули, поднялись тихо. Легли ей на плечи. Ее рот обдал дыханьем его умирающий рот, вдохнул в него воздух последний.

Губы вплыли в губы, как рыбы.

Целовала сухой, пустынный песок. Целовала распяленный рыбий рот, бессильные жабры. Вбирала в себя чужую плоть, как всасывают, пьют старое вино. Душу родную дыханьем обнимала. Последний подарок! Ничего, ничего тебе не могу подарить, кроме любви!

– Моя половинка… всю жизнь ждал тебя… а дождался – когда уж все…

– Никогда ничего не поздно. Я с тобой.

– Но ты же не уйдешь туда со мной?

– Я с тобой буду здесь.

Алена легла рядом с ним, поверх простыни, но он простыню откинул, и два тела – голое и одетое – прижались, слепились.

Лицо тяжело легло на лицо.

– Дай мне пить, – жалобно попросил он, сведя жилистые руки у нее за спиной, – пить хочу…

– Как же я дам тебе пить, – засмеялась она, – ты же не выпускаешь меня… Ты же обнимаешь меня…

Выскользнула у него из ослабелых рук. На тумбочке стояла кружка с водой.

– Свежей пойду наберу из титана.

– Не надо. Дай.

Приник к краю кружки губами. Его трясло. Последний озноб. Последняя вода. Последние женские руки. Ему повезло напоследок.

Глоток, другой. Ну, еще. Еще… еще…

– Еще… Вот так… Всегда…

Она еле успела подхватить кружку.

– Что ты… ну что ты… я…

Это он сказал или она сама?

– …тебя люблю…

Кружка упала на пол со звоном, покатилась в угол. Больные застонали, проснулись, потом опять, мгновенно и скорбно, уснули. Алена положила его голову на подушку. Уложила руки, тяжелые как рельсы, на груди – руку поверх другой. Погладила ноги, вытянутые, жесткие, как стальная арматура на стройке. Весь он лежал под простыней долгий, длинный, как жизнь, родной, мертвый.

– Душа, видишь, слышишь меня?

Встала рядом с койкой. Больные спят. Девушки крутят с парнями любовь в овраге. Звезды горят. Что надо теперь, когда душа отлетела?

Утром тело увезли в морг.

Алена чисто вымыла полы в палате.

Больные лежали молча, кто с открытыми, кто с закрытыми глазами.

АЛЕНА И МИТЯ

Ее очень скоро полюбили в больнице все – и врачи, и сестры, и больные; особенно те, кто лежал долго, тоскливо кому было в больничных стенах. Алена не только ловко подтирала полы. Она, с виду угрюмая, строгая, находила для каждого доброе слово, ласковый взгляд. «Ночные глаза у бабы, – сказал про новую санитарку один больной, одышливый сердечник из второй терапии, – поглядит – двумя звездочками осветит».

Ведро, тряпка. Тряпка, ведро. Привычные инструменты. Играть на них Алена научилась давно. Старательней, чище никто не намывал в палатах полы.

«Наша чистюля», – звали ее медсестрички. «Тебе фамилия не Лесина, наверное, а Чистесина», – смеялась сестра-хозяйка.

Она понимала: она здесь на своем месте. Среди страданий.