Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков

К Трубчевску московское воинство вышло о полден. Мороз отпустил, и солнечные лучи, перебегая по железу доспехов и оружия, разглаживали морщины боевого гнева на обветренных лицах дружинников. Ратиться не хотелось совсем, не хотелось и думать о том, что вот-вот взревут полковые трубы и обагрятся дымящейся русской кровью оснеженные валы и заиндевелые стены русского же города. А потому, когда, отчаянно заскрипев, крепостные ворота выпустили в поле горстку осажденных, по дружинам прошел веселый ропот. Впереди, блистая золотом облачений, шло местное духовенство. Выехавшие встречь брянцам главные московские воеводы, соскочив с коней, под одобрительный гул воинства приложились к несомой священниками иконе, а потом по очереди крест-накрест обнялись с высоким витязем, статью и повадкою удивительно схожим с Андреем Полоцким.

– Дмитрий Ольгердович! – прошелестело по рядам. Сын преславного литовского воителя и сам изрядный воевода, брянский князь не выстал на брань с единокровным братом и перешел с дружиной своею под твердую руку Москвы. Раскрасневшись от морозца и волнения, он делает приглашающий жест: входите в город, братья, отведайте наших хлеба-соли – ведь одного, русского, корня мы дети суть!

И никто в этот миг не ведал, что в сей часец в ином углу Святой Руси вершится еще одна бескровная победа Москвы. Не уведают и потомки о великой жертве рязанского князя Олега Ивановича, на которую подвигнул его троицкий игумен Сергий. Вот он сидит на широкой лавке в жарко натопленном укромном покое и мудрыми, глубоко запавшими глазами – снежный путь от Маковца до Переяславля-рязанского вельми нелегок оказался и для навычного к пешим походам Сергия – молча глядит на владетеля южной украйны Руси. Главное монах уже сказал: достоит-де ему, Олегу Ивановичу, войти в дружбу с Мамаем и, сулясь на словах помочь татарам супротив Москвы, на деле заступить дорогу к Орде Ягайле, который, слышно, союзен Мамаю.

Подбористый, сухощавый князь мерил горницу стремительными шагами, заметно прихрамывая на левую ногу. Наконец пал на резное кресло супротив Сергия. Поморщившись от боли, положил ладонь на ногу ниже колена.

– Воззри, отче! – голос Олега Ивановича взволнованно дрожал. – Шесть годов не заживает рана от бесерменского копья! Да и иных прочих татарских отметин на теле преизлиху! Токмо не в них – в сердце главная ордынская отметина! Сплю и вижу, как сбросить с Руси тяжкое ярмо. Не рядиться, а ратиться с Мамаем надобе!

Князь бешено топнул увечной ногою. Переморщившись, домолвил потише:

– На этом месте год назад чураки дымились. Пожгли нехристи Рязань. А я – кумиться с ними? Пущай и понарошку. Да ить народ-то меня Святополком окаянным взаправду назовет, не шутя!

– И диаволовым советником, и сотонщиком льстивым, и еще как‑нито похуже! – продолжил Сергий. – Княже! На великую жертву зову я тебя, ибо, кажется, нет горше мысли, что и в грядущих веках будут честь великого князя рязанского потомки переветником русского дела. Но не горше ли во сто крат зреть погибель языка нашего? Не Орда идет на Русь! За Ордою – фряги и прочая нечисть, алчущая охапить весь тварный мир до скончанья веку! Им-де предназначено править языками и народами в древние еще времена! И хоть прикрываются они латынскою ересью, то диаволом заповедано! Он им отец по слову Господа нашего, Вседержителя!

Вонми, сыне! Грядет битва, в коей каждому из нас, живущих ныне, приуготовлено свое место. И ты, и я, и Дмитрий Иванович, и иные прочие для того токмо и на свет родились! И досюльная жизнь была лишь приуготовлением ко грядущей жертве. Тебе Господь определил, быть может, самую тяжкую долю. Но и воздастся тебе в горних чертогах за боль и за муку!

Долго еще беседовал в тот день преподобный с князем. Все зримее вырисовывался перед Олегом Ивановичем безжалостный заговор против Руси, и все мельче казались ему собственные обиды и горделивые чаяния, покуда не растворились без остатка в святой воде родника с названьем «долг». В самом конце беседы, отрешившись от высоких мыслей, князь скупо улыбнулся:

– А спутник твой, отче, на чернеца мало похож. Стать богатырская! Александром его кличут?

– Так наречен он в монашестве. В миру же был он боярским сыном Пересветом. – Сергий поднял построжевший взор на князя: – И его жертва такоже впереди – на ратном поле…

Зульфие полюби пришлась бойкая московская жизнь. Поначалу только, когда привез Миша свою краденую царевну в новый терем, в диковину казались татарской красавице и деревянные дома, и белокаменная громада Кремника, и колокольный благовест, ежеден плывущий над городом. Как пловец в неведомую реку, окунулась она в эту новую жизнь и поплыла, день ото дня привыкая душою к чужбине, ставшею по воле судьбы родиной. И не скорее ли освоились ее ум и сердце с московскими навычаями и порядками, чем тело – с сарафанами, саянами, коротелями и прочей женской срядою. Хотя и с этими вельми хитрыми заботами – одеться да насурмиться-нарумяниться показовитее – дело у Зульфии тоже скоро пошло на лад. Не оставила госпожу своими заботами верная Настасья, да и новая подруга Дуня Горская не скупилась на добрые советы и приветное слово. Неведомо, что и створилось бы с татарскою царевной, которая только-только начала привыкать к новому крестильному имени Агафья, когда укатил ее мил-дружок по князеву слову в Мамаеву Орду.

Коли б не Дунино сердечное участие, совсем худо пришлось бы трепетной девичьей душе. Недаром сложено: с мужем – нужа, без мужа – и того хуже, а вдовой да сиротой – хоть волком вой. Излиха хорошо ведала Зульфия, что в любую минуту может превратиться из невенчанной жены в соломенную вдову!

Теплый семейный дом Горских спасал ее от отчаяния. Хоть сам-то Петр тоже здесь был, почитай, что гость, но веселая беготня погодков Илюшки да Никитки враз разгоняла бабью тоску-кручину. Зульфие-Агафье нравилось возиться с малышами, она будто и сама становилась в эти минуты озорной смешливой девчушкою. Так было и в тот день, когда на пару с меньшим Горским они увлеченно возили по горнице большого деревянного коня на колесиках. В самый разгар игры Зульфия нежданно разогнулась, словно от толчка. А толчок и взаболь был – будто повернулось что-то трепетно в ее чреве, заставив одним мягким и властным движением забыть обо всем на свете…

Княгине – княжа, кошке – котя, а Агафье – свое дитя. Куда как легче стало дожидаться ненаглядного ладу юной московской жительнице после того, как уверилась она, что носит под сердцем новую жизнь. В хлопотах и заботах о неизбежной встрече с нею быстрее побежали дни. Миша Поновляев, вернувшийся домой в аккурат за месяц до родин, был изрядно ошарашен произошедшими переменами и покорно отдался водовороту событий. Будто мимо его сознания прошло и скромное их венчание в домовой церкви князя Боброка, и свадебная каша, и рождение первенца, названного при крещении Дмитрием.

Меж тем Поновляев усердно выполнял все потребное для супруги и младеня. Как во сне, проминовали для него первые суматошные недели отцовства, когда первенца своего, уродившегося беспокойным да голосистым, он, почитай, что и не видел. Проснувшись однова в рассветной сутеми, будто от нежданного зова, Поновляев прошлепал босиком от широкой скамьи, где ночевал последние дни, к супружеской кровати. В раздернутый полог долго, не отрываясь, глядел на измученное, но будто высветленное жертвенной материнскою мукою лицо юной жены. Крепким сном смежены ее долгие ресницы, но Миша ведает: стоит только пискнуть или закряхтеть малышу, как рука Зульфии тут же готовно потянется к сыну, лежащему подле нее – на мужнином месте. И со сладким комком в горле пришло и осталось в душе ясное понимание того, что эти два родных существа и есть его, Миши Поновляева, жизнь.