Роковая награда - Игорь Пресняков

Однако мама Белла подобными сомнениями не мучилась – ее любимец Яша был здоров, сыт и весел. Старик Агранович ворчал, понукал жену и при случае негодника Яшку. Теперь жизнь стала казаться Абраму Моисеевичу злой и ненавистной. Он даже перестал ходить в синагогу, которую, впрочем, вскорости закрыли. Единоверцы Аграновича горевали, а он ехидничал: «Так вам и надо! Вам нужен Бог? А он теперь в губкоме, и вы его отлично знаете. Сходите туда и поклонитесь. И капур, капур не забудьте прихватить, да на него розеточку алую пришпильте, уж я вас прошу!»

…Сегодня старик Агранович открыл мастерскую в положенный час, отпустил ранним клиентам выполненные заказы, принял к ремонту пару ботинок и отправился завтракать, оставив за себя подмастерье, косого Эфраимку Гурвича.

Ковыряя вилкой яичницу, Абрам Моисеевич справился у жены:

– Что Яшка?

– Спит, пришел поздненько, – улыбнулась мама Белла.

– «Поздненько»! – передразнил жену Агранович. – Распоясался, негодник.

Он повернулся в сторону комнаты сына и прокричал:

– Яшка! Вставай, в лавке людей полным-полно, отец тебя просит.

Молодой Агранович разлепил глаза и помянул, по привычке, обычное русское – о совокуплении его папаши с собственной матерью. Затем он повернулся на другой бок и захрапел дальше.

Абрам Моисеевич прислушался к звукам в комнате сына и обратился к жене:

– Видишь, мамочка? Ему до нас дела нет. Разбаловали сыночка, а все вы, Беллочка, ваше сюсюканье и пришептывание!

Белла Львовна не ответила, только вздохнула и вышла на кухню. Она давно привыкла к брюзжанию мужа.

* * *

А в центре города, на Губернской, в десять утра открывалась биржа – место составления и разорения капиталов, заключения сделок и различного рода «темных» операций. Здесь встречались клерки и дельцы, в черных костюмах, подтянутые и важные, держащиеся так, как будто ничего за семь лет не изменилось. Маклеры вежливо улыбались друг другу, пожимали руки: «Нуте-с, проведем, Иван Иваныч, денек с пользой.

У меня к вам, кстати, есть предложеньице. Да-с!»

Готовились принимать своих разношерстных клиентов банки. Скоро к ним поспешат бухгалтера и кассиры с заводов и фабрик, из кооперативов и товариществ, артелей и мастерских. Начнут банковские служащие, поплевывая на пальцы, принимать и выдавать красные купюры с ликом вождя пролетариата и сыпать в мешочки звонкие монеты с мускулистым молотобойцем.

Солнце подымалось выше, быстрее вертелись двери губкома, громче стучали печатные машинки в редакциях газет, ревели пароходы в порту и поезда у вокзала.

Всего этого не видели разве что представители «вольных» профессий – проститутки, налетчики и свободные литераторы. Их день еще не начинался – он совсем недавно закончился. Меллер после творческих попоек и поэтических исканий спал до полудня, просыпаясь только от духоты и зноя в комнате. Жиганы тоже пробуждались к обеду и отправлялись завтракать в «нешухерные места», покуда их радетели – опера просматривали сводки и занимались текучкой.

А город уже готовился к обеду. Рабочие останавливали станки, втягивались в дармовые заводские столовые и усаживались за накрытые нехитрой снедью столы. Скудное меню дополняли домашнее сало и колбаса. Пробуя щи, обычно посмеивались: «Знатный супец! Одна кость – на весь цех, да и ту повар обглодал».

Заводские столовые величали «обжорками» и «рыгаловками», вкладывая в названия этих заведений возможные последствия их посещения. Поглощавших в обжорках обед рабочих любили развлекать «политинформациями». Кто-нибудь из заводской комсы, наскоро проглотив пищу, громко рассказывал о газетных публикациях, зачитывал особо интересные статьи. Так что еда сдабривалась подливой из сообщений о партийных дискуссиях и трудовых свершениях советского народа. К политинформациям привыкли, и порой кусок не лез в горло пролетарию, если отсутствовал обеденный обзор прессы. Действительно, политинформация – вещь полезная, отвлекает от скудной и невкусной еды.

По окончании «рабочего полдня» выскакивали обедать конторские служащие и совчиновники. Они обедали из расчета «кому что бог послал»: бедные советские «башмачкины» – тем, что послали родные профсоюзы, солидные «ответственные работники» – тем, чем обеспечил щедрый ВСНХ. Конторская беднота подъедалась в профсоюзных кафе и столовых «Нарпита», где еду отпускали по сниженным ценам. Питание в этих заведениях подавали не менее дрянное, чем в заводских «обжорках». Имелись, правда, и свои преимущества – наличие небогатого выбора блюд и десерт в виде киселя или сладкой булочки, что уже рассматривалось, как привилегия.

В этом-то и коренился большой философский смысл социальной политики Советской власти, выработанный и отшлифованный в годы «военного коммунизма», – преподать атрибуты и составляющие сносной жизни как привилегии.

* * *

В ресторации «Лондон» за обедом встретились два старинных приятеля – известный в губернии хирург Александр Никанорович Решетилов и скотопромышленник Иван Тихонович Судочкин. Они всегда обедали вместе по четвергам. Встречались с поцелуями и приговорами, заказывали друг другу любимые блюда.

– А что, Александр Никанорыч, каково в Москве? – спрашивал Судочкин. – Я ведь тебя с приезда-то и не видал!

Хлебнув ложку супа, Решетилов выдохнул:

– Стоит Москва, богатеет. Какая с ней беда случится? Движение сильное – кругом заторы, часами стоять можно. Автомобилей – страсть как много.

– М-да-а, – протянул Судочкин. – Матереет столица! Небось народ-то богат?

– Всяк, Иван Тихоныч, народ попадается. Есть и нищеброды вроде наших, и зажиточные с виду люди. Глядишь, едет эдакий нувориш в авто, и думаешь: какова власть-то в государстве Советском?

– Оно и к лучшему, – буркнул в тарелку Судочкин. – Довольно, настрадались, пора и честь знать. Пора, господин ты мой, товарищ, к хозяйствованию переходить! А рачительный хозяин кто? Мы, потомственные мастера своего дела, купцы да промышленники, или вот как ты, врачи да инженера.

Судочкин облизал толстые губы. Был он плотен и лыс, ел в соответствии с комплекцией – сытно, обильно. Его приятель, менее упитанный и подтянутый, кушал мало, но любил старомодный изыск. Да и внешность имел изысканную и щеголеватую: платье европейского пошива, аккуратно стриженные бородку и усики. Дружили они с первого класса гимназии, вот уже почти сорок лет, а потому разговоры вели откровенные, прямые.

– Не все считают, что большевики справятся с подъемом страны, – помолчав, проговорил Решетилов. – Есть силы, желающие вернуть былое.

– Какое «былое»? Царя иль Керенского? Да тьфу их! – возмутился Судочкин. – Мало ли мыкались да губили народ свой? Сызнова им смуту подавай! Нет уж, сами набедокурили, самим и расхлебывать. Потрясли мир да посмешили, пришел черед и работать. Даже власть сие поняла… Да, а что за субъекты выискались? Неужто заговор плетут?

– Заговор и есть, – кивнул Решетилов и принялся рассказывать. – Был я у давнишнего моего московского приятеля, Якушкина, да ты знаешь. Скажу тебе, профессор мой на старости лет совсем свихнулся – в квартире заговорщиков принимает, сам в тайную организацию вступил. И меня пытался втянуть, да я отказался.