Юлий Ким - Юлий Черсанович Ким

Я тут пошел дальше всех:

В городе Пернове

Так я петь учусь,

Чтобы в каждом слове

Много было чувств.

Петь, насколь возможно.

Просто, без виньет.

Что довольно сложно.

Будучи поэт.

Но балтийский воздух

Чист и честен так.

Что не даст и слов двух

Сочинить кой-как.

А в Пернове-граде

Ганнибалов дух

Слов не даст в тетради

Зря испортить двух.

Здесь, душою тонок

И натурой здрав.

Жив прямой потомок.

Сам того не знав.

Точно как и пращур.

Ростом невелик.

Кистью рук изящен.

Боек на язык.

А взгляните под нос:

Эти завитки —

Вылитая поросль

С предковой щеки.

И стихи он пишет

Пушкину под стать…

Так что лучше в Пярну

Песен не писать!

В этом стишке все баловство и балагурство — от Давида. Недаром Андрей Вознесенский, съевший столько собак на рифме, каждый раз, говоря о Давиде, поминает эту знаменитую пару: «Дибич — выбечь». Навсегда потрясся старый наш авангардист этой лихой до наглости находкой.

Хотя сам-то Давид обожал декламировать другой пример, народный:

Поднимает мой бордовый сарафан.

Вынимает… моржовый с волосам! —

и заливался счастливым мелким смехом от полноты стилистического наслаждения.

Он, бывало, читает:

Нас в детстве пугали няни.

Что нас украдут цыгане.

Ах вы нянюшки-крали.

Жаль, что меня не украли.

Я говорю:

— Давид, почему это нянюшки — обязательно крали, то есть красотки?

Он, подумав:

— Это необходимо для благозвучия.

Мастер наш — с абсолютным слухом. Ему не режет. У меня слух тоже ничего. Но я не мастер.

4

Уж давно я слышал о граде Пернове (по-ихнему Пярну), как там хорошо, а главное — вот уж сколько лет, как туда переехал на жительство Давид Самойлов. А я и сам страсть люблю пожить на морском берегу, и так вот все и сошлось к тому, что летом 79-го года мы, всем семейством, как приехали в Пярну на все лето, так и еще подряд два лета провели и потом наезжали.

В 87-м было и специальное приглашение:

Ирине и Юлику.

Приезжайте к июлику.

Подсядем мы к столику

И выпьем по шкалику.

А из московской кутерьмы

Пора бежать, как из тюрьмы.

Ведь говорят, что москвичи

Перековали на мечи

Все прежние оралы

(И «те», и либералы).

А здесь такая благодать,

Что неохота в морду дать.

Карая черносотенца.

Ну попросту не хочется!

Писано седьмого мая.

Между прочим, за «московской кутерьмой» следил, и очень внимательно. И дотошно обо всем расспрашивал приезжих, а особенно причастных, например Лукина Владимира. И суждения свои составлял не торопясь.

Приглашение было принято.

Визит состоялся и оставил след:

Ах, в Пярну этим летом

Судьба чеканит нам деньки.

Как золотые пятаки —

И звонкостью, и цветом.

Ах, в Пярну этим летом

Многострадальный мой живот

Набил я на сто лет вперед

Пельменью и рулетом.

Ах, в Пярну этим летом,

Впервые в мире, наконец.

Пою на сцене как отец:

С дочуркою дуэтом.

Ах, в Пярну этим летом.

Да, этим летом, как и тем.

Промежду актуальных тем,

А также песен и поэм

Все то же, что приятно всем,

С любимым пью поэтом..

5

Дом Давида на улице Тооминга (по-ихнему «черемухи»).

Сначала весь низ был их, а потом и верх. Внизу длинная, в два окна (в три?) столовая. Из окон сразу видно, кто сюда по улице в гости идет. За длинным столом кто только не сидел. До сих пор не пойму, как это Давид ухитрялся не только дом содержать, но и столько народу принимать. Конечно, гость шел не с пустыми руками, но ведь бутылка бутылкой, а закуску не всякий догадается прихватить. Но у них всегда закусить было чем.

Я как-то Галину Ивановну, супругу то есть, спрашиваю:

— Ну вот хоть бы за этот год, начиная с прошлого июля по текущий июнь, было у вас месяца, скажем, два-полтора, когда вы за стол садились только семьей?

Она подумала, помолчала и сообщила:

— Пожалуй, февраль.

Раз пришли в гости специально на драники, то есть на блины из тертой сырой картошки. На столе посуда, мелкая закусь, Давида нет.

— Где Давид?

— Как где? На кухне. Печет драники.

— Сам?

— Ага.

Стало быть, ритуал. Но как же — сам? Ведь почти слепой — и печет? Я должен это видеть.

На кухне у плиты — Давид, в тельняшке и фартуке, боцманские усы. треск кипящего масла.

Видел я вдохновенно трудящихся людей, например дирижера Светланова, актера Меньшикова, футболиста Платини, — но Давид, пекущий драники, их всех затмил. Как он упорно набирал ложкой крахмальную гущу и шлепал в раскаленное озеро, и еще, и еще, и переворачивал, и подцеплял, ложкой же и перешлепывал готовые в эмалированную плошку, и не промахивался, а ведь видел-то плохо! Ну ладно, мог бы обозначить ритуал, мог бы пнуть мяч для начала — нет, ему надо было сыграть матч до конца, весь, без поблажек. Он и пек, не уступая ни в чем, и при этом был похож на шкипера. Он вообще был крепкий и широкоплечий. Я его всего один только раз видел слабым и старческим — это в больнице, только-только после серьезного сердечного приступа. Он сидел в койке, принимая разом Гердта, Мишу Козакова и меня. Глаза его за толстыми стеклами были огромны, на пол-лица. Он ими как бы помаргивал. И на шее эти две худые вожжи… Как птенец.

Выпить Давид был молодец. Глядя на него, и по сей день удивляюсь, как это и в шестьдесят, и в шестьдесят пять, и в шестьдесят девять мог он в течение дня взять на грудь и пятьсот, и больше, пусть хоть в два присеста, — и работать на следующий день! «Вот что значит фронтовое поколение! — восхищался я бывало. — Не то что мы, тыловые хиляки, пионерчики, бледная немочь,