Шах и мат - Георгий Олежанский

— Зарема! — Ваха громко позвал жену.

Во дворе появилась полная женщина, одетая в белое хлопковое платье с длинным рукавом, подол которого скрывал ноги, волосы ее были убраны под платок.

— Уведи детей в дом, — спокойно сказал Ваха. — Если я сегодня не вернусь к вечеру, то собирай только самое необходимое и переезжай к сестре.

Массивная железная дверь ворот открылась, и во двор вошли пятеро людей без опознавательных знаков на военной форме.

«Пришлые».

— Нальгиев Ваха? — спросил один из них.

Тот просто кивнул в ответ.

— Вы проедете с нами! — скомандовал военный.

Ваха, бросив короткий взгляд на жену, молча поднялся со скамейки и направился в сопровождении двух бойцов к стоявшим у ворот дома машинам.

ПВД сводной группы, вечер того же дня

Балакин, находившийся в допросной комнате во время разговора Вахи и Смирнитского, для себя решил, что его присутствие необходимо, дабы не дать полковнику сорваться и убить этого пожилого чеченца.

Однако Смирнитский казался совершенно невозмутимым: ни один мускул не дрогнул на лице, а в голосе не слышалось ненависти, хотя перед ним сидел тот, кто продал его подчиненных, коллег. И это обстоятельство Балакина несколько напрягало.

— Я не жду, что ты воспримешь мои слова всерьез, полковник, — говорил Ваха, — в твоих глазах я предатель. Будь я на твоем месте, я бы поступил точно так же.

— Ты прав, — согласился Смирнитский, — я и не восприму.

— Ты не услышишь меня, я и не собираюсь убеждать тебя в чем-то. Я не вижу смысла продолжать наш разговор.

Смирнитский ответил не сразу.

— Я готов выслушать, — наконец сказал он, — расскажи мне: зачем?

Ваха не был связан, он сидел на деревянном стуле за простым столом в импровизированной допросной комнате, которую устроили в пункте временной дислокации после прокурорской проверки. Прокуроров — за их пижонство и высокомерие — Анатолий Иванович Смирнитский ненавидел всей душой.

— Если у тебя есть семья, — начал Ваха, — то, возможно, ты меня поймешь.

Смирнитский плотно сжал губы, а Балакин напрягся, тема семьи всегда была очень болезненной.

— У меня большая семья, — говорил Ваха, — Аллах подарил мне пятерых замечательных детей, которые здравствуют — пока. — Он акцентировал внимание на последнем слове.

— Вот только времена нынче весьма неспокойные, — продолжал Ваха. — Ты, как человек военный, понимаешь, что нельзя соблюдать нейтралитет, находясь между двумя противоборствующими силами, так сказать, между молотом и наковальней. Я и так очень долго старался быть в стороне.

— Но в конечном итоге ты принял решение встать не на сторону «хороших парней»? — спросил Смирнитский.

— А тебе не кажется, что в этой войне нет «хороших» и «плохих» парней? — вопросом на вопрос ответил Ваха. — Есть две стороны, которые отстаивают свое видение будущего этой многострадальной республики.

Смирнитский хмыкнул:

— Об этом можно много рассуждать, но ответа мы так и не получим. А вот мой вопрос ты проигнорировал.

— Представь, полковник, что в твой дом врывается грабитель и грозится убить семью, если ты не отдашь ему, скажем, все драгоценности. Как ты поступишь?

— Вероятнее всего, исполню требование, — ответил Смирнитский.

— Вот и я исполнил требование, — тяжело вздохнув, ответил Ваха.

— …Ты молодец, Ваха, — хлопнул его по плечу Сулиман Гагкаев, — ты поступил правильно.

Ваха только кивнул в ответ. Он ненавидел амира Ножай-Юртовского района не только за преданные им идеалы и традиции народа, к которому он принадлежал, но и за то предательство, а по-иному Ваха это не мог назвать, которое ему пришлось совершить: выдать военных, обменять их жизнь на жизнь членов семьи.

На въезде в село Симсир стоял военный УАЗик с простреленными колесами и выбитыми в боковых дверях окнами, а рядом с машиной лежали три связанных тела с мешками на головах.

— Эти неверные шакалили тут. Они подбирались все ближе, стали реальной угрозой нашим планам, — презрительно бросил в их сторону Гагкаев. — И ты совершил богоугодное дело, Ваха, рассказав нам о них.

«Иначе ты бы убил мою семью!» — подумал Ваха, но вслух сказал:

— Да, амир…

— Стоило сообщить об этом нам, — вставил Балакин, когда Ваха рассказал о том, как Гагкаев вынудил его сдать сотрудников. — Мы смогли бы защитить и тебя, и твою семью.

Ваха хмыкнул:

— Твое государство даже тебя не может защитить. Разве есть ему дело до нас, простых смертных? Полковник, — обратился он к Смирнитскому, — когда-то очень давно амбиции одного человека развязали на этой земле войну. Спустя двадцать лет никто уже не знает, за что воюет. За что вот лично ты тут воюешь?

Смирнитский, не готовый к такому вопросу, задумался.

— За мир на своей земле, — наконец ответил он.

— Разве это твоя земля? Это не твоя земля. Знаешь ли ты ее историю, знаешь ли людей, которые тут жили не одно поколение, чем питались, чем дышали? Нет, полковник, это просто очередная ваша территория. И что вы тут защищаете, ты так же не представляешь.

— Я должен защищать ее, — ответил Смирнитский.

— Вот именно: ты тут ради долга. В конечно счете, когда мы умрем, после нас будут говорить верность, честь, долг, а время решит, следовали ли мы данной когда-то клятве. Тела истлеют, наши имена забудутся, но последствия наших дел и то, почему мы поступали именно так, а не иначе, будут жить после нас. Когда-то давно я тоже ради долга воевал в чужой стране. В 1982 году наш отряд забросили в Афганистан для проведения разведывательно-диверсионной работы…

— …Ара, — начал заместитель Лис, — если ты не любишь разведку, почему ты до сих пор служишь?

«Ара» — позывной Михаила Архангельского. Не отвлекаясь от чистки оружия, он ответил:

— Лис, ты не прав. Я не не люблю разведку. Я ее просто ненавижу.

— Но тогда почему? — не понимал Лис.

— Когда-нибудь… — произнес Ара, вставляя на место начищенный затвор автомата…

…Балакин присвистнул: второй Лис и тоже из разведчиков.

Жизнь воистину преподносит сюрпризы. После рассказа Вахи, Балакин не знал, как к нему относиться. В сущности, пособником Ваху не назовешь. Перед Балакиным сидел человек, который просто хотел нормального существования для себя и семьи в мире, полном откровенного дерьма.

— Сейчас я понимаю, — закончил Ваха, — почему мой командир служил, несмотря на отношение к службе. Он дал клятву и переступить ее не мог. Мы все в этой комнате находимся между молотом и наковальней, просто у каждого они свои. Мне жаль, что все так вышло, полковник.