Роковая перестановка - Барбара Вайн

— Не знаю, — ответил Шива. — Я не спрашивал, а Вивьен не рассказывала.

— Вообще-то это важно.

— Зоси не могла оставаться там без ребенка. И не могла вернуться в школу. Ее мать и отчим переехали, но у нее, естественно, был их адрес. Ее мать была не так уж плоха. Вероятно, она ожидала, что Зоси вернется домой — ну, по новому адресу. И Зоси туда поехала, потому что ей просто больше ничего не оставалось. Ей больше некуда было деваться, да и денег у нее не было.

Шива остановился и снова взял газету. Именно заметка на внутренней стороне листа и послужила поводом для этого разговора. Там было сказано, что новые факты дают полиции все основания считать, что очень скоро опознание останков, найденных на кладбище домашних животных в Уайвис-холле, закончится положительным результатом. И все. Шива внимательно перечитал ее.

— Тебя не в чем винить, — сказала Лили. — К тебе это не имеет отношения. Просто ты случайно оказался там.

— Нет, все гораздо серьезнее. Мне следовало бы уехать. Когда я увидел, как складывается ситуация, я должен был уехать. А я вместо этого уговорил Вивьен остаться. Когда она узнала, что получила работу у Робина Татиана, она собралась вернуться в Лондон, в тот скват. Жизнь в Отсемонде шла не так, как она рассчитывала. Все бездельничали, делами занималась только она. Они не выполняли свою долю обязанностей, а то, что делала Вивьен, воспринимали как должное — точно так же ты воспринимаешь то, что делает мать. «Шива, ты можешь оставаться, — сказала она. — Тебе не обязательно уезжать из-за меня». Вот тогда я понял: между нами все кончено… Лили, ты не против, что я рассказываю об этом?

Женщина помотала головой и посмотрела на него со слабой улыбкой.

— Я так и думал. У тебя нет повода. Нас с ней никогда не связывала большая любовь, это скорее была дружба. В Отсемонде мы спали в одной кровати, но друг к другу не прикасались. Думаю, уже тогда Вивьен начала понимать, что в ее жизни нет места сексу, да и времени, как это ни забавно, на него не было. Я часто просыпался ночью и видел, как она сидит в углу комнаты с включенной лампой и читает Гиту. Оно вызывало у меня странное чувство, это чтение, — ведь я индус, а Гиту не читал.

Я уговорил ее остаться. Остальные… остальные сторонились меня. Буду честен. Я боготворил их. И даже немного боялся. Но не Зоси, ее я не имею в виду. Я говорю о ребятах. Я уже сказал, что Вивьен была как мать для Зоси и Эдама, но и для меня, если признаться, она стала матерью. Она как бы защищала меня, стояла щитом между мною и ими. Я сказал ей: «Пожалуйста, останься до того момента, когда наступит срок выходить на работу, не покидай меня». И она ответила: «Ладно, останусь». Думаю, Вивьен не хотелось, но она применяла на практике то, что проповедовала; видишь ли, она старалась быть хорошей.

А потом она поблагодарила меня за то, что я индус. Мы с Вивьен никогда не говорили об индуизме, я вообще о нем мало знаю, но она сказала, что для ее целей достаточно того, что я индус, что это указывает ей путь. Я так и не понял, что она имела в виду…

Шива замолчал. Лили ждала, глядя на него, потом взяла книгу, которую читала до разговора. Перевернув страницу, она устремила взгляд в текст, но Шива сомневался, что жена читает. Он вышел в холл и нашел телефон Эдама в синем разделе телефонного справочника, а Руфуса — в розовом. Не то чтобы Шива боялся звонить кому-то из них, он просто не знал, что сказать. О чем говорить? Не называй мое имя, не говори, что я там был? Они либо назовут, либо нет, и его мольбы ничего не изменят.

Закрыв справочник, Шива выключил свет. Здесь, на Пятой авеню, экономят электричество. Он выглянул в окно на полутемную улицу. На противоположной стороне из дома выехали жильцы, последняя белая семья, обитавшая в этой части Пятой авеню, молодая пара с двумя детьми. Табличка «Продается» простояла много месяцев, и наконец дом продали. На пять тысяч дешевле, чем запрашивали, как говорила Лили, а пять тысяч — это большая часть для тех цен, что установились здесь. Весь день у дома простоял грузовик, и вот он уехал. С тех пор в дом никто не въехал, на окнах не появились занавески. Если новые обитатели еще немного затянут с переездом, подумал Шива, в доме поселятся скваттеры и побьют все окна.

Две линии припаркованных машин тянулись вверх по холму, бесцветных в свете уличных фонарей, с блестящими крышами. Окна паба светились оранжевым, как будто внутри горел огонь. Не было видно ни одного посетителя. В этой городской пустоте было нечто зловещее и угрожающее. По улице должны ходить люди, но в данном случае это признак общества, в котором они живут, подумал Шива. Он радовался, что улица пуста, он испытывал облегчение и был благодарен за ту безопасность, которую несет с собой отсутствие людей на улице.

* * *

Сколь ни бесчисленны живые существа,

клянусь, я перевезу их на другой берег.

Сколь ни бесчисленны мои заблуждения,

клянусь, я искореню их все.

Сколь ни безгранично учение,

клянусь, я буду изучать и применять его.

Путь долог, клянусь, я пройду его до конца.[75]

Шива не знал, откуда эти слова, наверное, из какой-нибудь индуистской или буддийской книги. Они все такие, во всех для верующих ставятся недостижимые цели. Вивьен переписала эти слова на листок, и он лежал в их комнате на столе под картиной с умершим ребенком, родителями и доктором. Он лежал там, прижатый бутылочкой с сандаловым маслом, все время, пока они жили в Отсемонде. Сейчас он вспомнил их, потому что шесть недель — столько они жили там — ежедневно читал их.

Вивьен, выросшая в детдоме, была одинока в этом мире. Шива помнил, как она рассказывала, что у ее матери было много детей, но на нее ни времени, ни места не хватило. Ее отдали в детский дом, так как мать заболела и не могла справляться с большой семьей. Когда она выздоровела и устроила свою жизнь, выйдя замуж за человека, с которым долго жила, о Вивьен и одном из ее братьев, тоже обитавшем в детском доме, почему-то не вспомнили. Ни один из них так и не вернулся домой, а однажды Вивьен выяснила, что ее по-настоящему бросили: уже год, как мать с остальной частью семейства переехала на другой конец страны.

Такой поворот судьбы вызвал у Вивьен не жалость к самой себе, а размышления о том, сколько детей нужно иметь. Зоси была рядом и внимательно слушала, поставив локти на стол и обхватив бледное личико ладонями.

— Меня мама тоже бросила, — произнесла она.

Тогда Зоси еще не рассказала Вивьен о ребенке. Была девочкой-тайной, появившейся из ниоткуда.

— Мама не знает, где я, — продолжала она. — Но ее же это не интересует, правда? Она не искала меня, не заявляла в полицию. Я пропала, а ей плевать.

— Откуда ты знаешь? — спросил Руфус. — Ведь это ты убежала от нее, а не она от тебя. Ведь так получается. Так откуда ты знаешь, что мама не переживает?

— Мы каждый день слушаем радио, и там ничего не говорят. Когда мы были в Лондоне, я купила газету. Я просматривала все газеты, когда мы бывали в Садбери, и там не было ни слова. Ей плевать, она рада, что я пропала.