Жить и сгореть в Калифорнии - Дон Уинслоу

Некоторые положения старого Закона не утратили своего значения для нас, и мы их сохраним. Другие же когда-то в прошлом были хороши, теперь же — устарели. Я желаю иметь семью. Иметь жену. Иметь детей, которые унаследуют то, что я заработал. Что за династия без наследников? Работать как вол, создавать империю ради того, чтобы утянуть ее с собой в гроб? Это же верх глупости. Кто не согласен, прошу высказаться.

Молчание, и только пила жужжит.

— Значит, решено, — говорит Ники. — Я приступаю к обновлению организации. Поскольку, сами видите, Лернер больше не сможет исполнять свои обязанности, ты, Трачев, становишься бригадиром, тебе поручается возглавить его бригаду. Заниматься вы станете исключительно инсценировкой автокатастроф. Теперь Рубински. Твоя бригада специализируется на угоне машин. Бригада Шаллера — поджоги и вымогательство. И еще, братва, расширяйте этнический круг, проникайте в другие национальные сообщества — мексиканцев, вьетнамцев. Не желаю я больше читать в газетах о «русской мафии» и видеть ваши рожи в телевизоре.

Своих бойцов я сохраняю. Я одолжил своих людей покойному Натану Шакалину на время для всем понятных целей, ну а сейчас они опять переходят ко мне. Дело иметь вы станете не со мной, а с ними. Мне вы будете платить не пятьдесят процентов, а двадцать, и еще десять в общак, который будет мне подконтролен и которым распоряжаться буду я. Делайте деньги и вкладывайте их в экономику. А ваши сыновья станут сенаторами.

Последняя фраза особенно нравилась Ники. Она родилась, когда он репетировал свое выступление. Он повторял текст речи вновь и вновь, стараясь приободриться и внушить себе, что все сойдет благополучно и план его того стоит. Что интуиция, заставившая его убедить Карпотцева снабдить приглашениями Даню и Льва, не подведет его, а Даня и Лев не нарушат клятвенных обещаний, которые они дали друг другу в тюрьме.

Мы будем вместе в Раю.

Но существует еще одно обещание, которое необходимо выполнить.

Он шлет вызов матери.

В порушенной, разоренной России устроить ей визу легче, чем заказать столик у Вольфганга Пака.

Воссоединение их поначалу протекает холодно.

Она обижена, сердита и не может простить ему шестилетней разлуки. В лимузине по пути с аэродрома в Дана-Пойнт мать почти не разговаривает с ним, но при въезде в Монарк-Бэй, когда охранник едва не сбивается с ног, спеша приветствовать Ники, мать заметно веселеет. А при виде дома она уж и вовсе смягчается.

— Но он же почти пустой, Дэзик!

— Я решил, что ты захочешь сама заняться меблировкой, — говорит он. — А я доверюсь твоему вкусу. Так или иначе, дом этот твой.

— Мой?

— Хотя одну комнату в нем я и оставил себе. Если ты не против.

Она целует его в обе щеки, потом легким касанием — в губы.

— Я не против.

Ники отдаляется от Двух Крестов. Кроме своих охранников, никого из подчиненных он теперь не видит. Он предоставил им свободу действий: пусть делают что хотят, лишь бы отстегивали проценты.

А он займется контролем над общаком и операциями с недвижимостью.

И станет коллекционировать мебель. На первый свой аукцион он отправляется в компании новых приятелей лишь затем, чтобы скоротать пасмурную январскую субботу. А кончается все тем, что он влюбляется. Не в одну из увиденных там богатых и элегантных женщин, а в туалетный столик эпохи Георга II, шепнувший ему: «Я твой».

Больше того.

Шепнувший ему:

Я — это и есть ты.

И Ники машинально тянет вверх руку и грохает пятнадцать кусков за этот ящик орехового дерева.

Который он любит всем сердцем.

Есть любовь мимолетная и любовь на долгий срок. Одна, пока она длится, питает тело и сердце, другая питает душу, и эта любовь так быстро не проходит.

Мебель оказывается тем единственным, что способно питать душу Ники.

Поначалу она лишь воплощает для него высший шик. Он покупает ее, потому что может себе это позволить, потому что возможность заплатить такие деньги означает, что он вырвался из гетто и вознесся над ним. Потому что покупка произведений искусства, в отличие от покупки автомобилей или, например, лошадей, обеспечивает допуск в светское общество. Делает его не просто дельцом, ворочающим недвижимостью, а человеком культурным, рафинированным, словом, повышает его класс.

Ники слишком умен, чтобы не отдавать себе в этом отчета.

Но со временем — и временем не столь уж долгим — коллекционирование становится для него не просто статусным символом.

А превращается в искреннюю любовь.

Так что же, думает Ники, привлекает его, неужели просто искусство как таковое? И возникают дальнейшие вопросы. Возможно, его манит, притягивает к себе то высокое усилие, которого потребовал от мастера самый акт творчества? Искреннее желание создать нечто истинно прекрасное? Высокое усилие, столь непохожее на все, чем полнится наш насквозь прогнивший мир?

А может, это сама красота?

Может быть, думает он, мне свойственна неодолимая тяга обладать красотой? Используя простую логику психоанализа (ага, я все-таки стал американцем!), нетрудно догадаться, что выросший в нищете паренек потянется к красоте и овладеет ею, если сможет.

Ведь первые тридцать или около того лет жизнь его, давайте уж скажем прямо, была безобразна: унылая квартирка, чудовищный Афганистан, ужас тюремных застенков. Грязные лед и снег, грязь, кровь, дерьмо и мерзость.

Время от времени его будят кошмарные сны о войне — опостылевшее однообразие их даже пугает, — когда сны эти возвращаются, надо включить свет и посидеть немного, разглядывая какое-нибудь прекрасное произведение искусства. Полюбоваться его красотой, изучить его форму, рисунок, уносясь подальше от распухших трупов, изувеченных товарищей или настойчиво повторяющегося видения попавшего под огнемет моджахеда: человек делает несколько шагов, а потом вдруг начинает кружиться на месте, как охваченный безумием дервиш, и языки пламени, свиваясь, охватывают его со всех сторон.

Вот в такие минуты Ники помогает созерцание искусств.

А бывают ночи, когда сон переносит его назад, в тюремную камеру, на ее заплеванный, холодный, с въевшейся грязью бетонный пол. Воняет потом, мочой и дерьмом. А еще — страхом. Вопящие психи, яростные насильники и внезапная смерть от удара заточкой, от удавки или же просто от побоев. Раскроенный череп, когда тебя бьют головой об стенку или об пол. Окровавленные лица, по которым гуляют дубинки надзирателей. Ни единой минуты в одиночестве. Ни грана красоты — ее здесь не купишь ни за какие деньги.

Ад.

И поэтому находиться в собственном доме, в его чистой и уютной безмятежности, и наслаждаться красотой, принявшей облик произведений искусства, наслаждаться сколь угодно долго — это греет и питает изголодавшуюся, иззябшую душу.