Капитан Трафальгар - Андре Лори

– Ну, вот, – проговорил я, – вы сами видите, что это не шутка. Я готов командовать, но только если вы откроете мне двери кают-компании… Если же нет, то делайте как знаете, я пальцем не шевельну для спасения «Эврики»!

В тот же момент пять человек с Вик-Любеном во главе бросились к входу лестницы, ведущей в кают-компанию, и отдернули закрывавшие ее брезенты; вход был открыт.

Между тем я, со своей стороны, не теряя ни минуты времени, крикнул спокойным, звонким голосом:

– Все наверх!.. Долой брам-стенги и бом-брам-стенги! Убирай марсель и фок-марсель! Убирай все!..

Раздался пронзительный свисток Брайса.

Матросы устремились на ванты. Опасность была так велика, так очевидна и так живо чувствовалась всеми, что работа закипела с какой-то лихорадочной поспешностью. В четверть часа все паруса были убраны, верхние мачты сняты, палуба прибрана. Тогда ветер, только дожидавшийся разрешения, стал завывать со свистом и стоном.

Но мне пока нечего было делать, и я поспешил в кают-компанию.

– Вы недолго пробудете там, господин Жордас? – спросил меня Брайс, видимо, очень встревоженный.

– Нет! нет! Десять минут, не более – и я вернусь! – поспешно отвечал я, не помня себя от нетерпения скорее увидеть своих дорогих. Какое теперь мне было дело до урагана? Он мог свирепствовать сколько ему угодно!..

Войдя в кают-компанию, я застал там Клерсину; она сидела и вязала чулок. Флоримон сидел у ее ног и забавлялся чем-то. Увидев меня, оба они вскрикнули от радости, и мальчик, бросив все, кинулся ко мне… Едва успел я обнять и расцеловать бедного ребенка, сильно похудевшего и ослабевшего вследствие столь продолжительного заключения, как он вырвался от меня и побежал в капитанскую каюту заявить о моем приходе.

Розетта тотчас же появилась на пороге и остановилась, как бы не решаясь идти далее.

Как могу я выразить то чувство беспредельной радости и восторга, охватившее меня при виде ее после столь продолжительной разлуки? Она тоже заметно исхудала и казалась грустной и озабоченной, но и теперь была так же прекрасна, так же спокойна и мужественна, как всегда. Она с улыбкой протянула мне руку и тотчас провела меня в комнату капитана. Мне достаточно было только взглянуть на него, чтобы сразу понять, что его дни сочтены. Собственно говоря, было чудом, что он остался жив до настоящего момента! Надо было обладать его железным здоровьем, его удивительной духовной мощью, силой воли и энергией, чтобы перенести все эти страшные удары, обрушившиеся на него за это время. Все-таки за эти три-четыре недели и в нем произошла до того разительная перемена, что его трудно было узнать. Он лежал в постели ужасно исхудалый, осунувшийся, со страшно ввалившимися глазами, неподвижный и безмолвный. Казалось, жили только его глаза, громадные, черные, говорящие, ясные и блестящие, как у молодого здорового человека.

Розетта объяснила мне, что пули, ранившие его в обе ноги, причинили ему страшные раны, требовавшие самого умелого ухода и самого заботливого лечения, а, может быть, даже и немедленной ампутации обеих ног. Между тем приходилось довольствоваться только ежедневным промыванием их вином и свежими перевязками!

Командир, по-видимому, был весьма обрадован, увидев меня, но не имел силы ответить на мои объятия.

При виде его другая мучительная забота охватила меня.

– А мой отец? – воскликнул я. – Что с ним?..

Розетта и Клерсина в недоумении переглянулись, затем сообщили мне, что не видели его с самого дня, последовавшего за бунтом, что он никогда не помещался вместе с ними и, вероятно, содержался где-нибудь между палубами или в каком-либо другом месте. Его приносили сюда на какие-нибудь несколько минут на другой день после бунта, показали Клерсину, командира и его детей, чтобы он мог засвидетельствовать, что все они живы, как я требовал этого. Затем бесчеловечные тюремщики снова унесли его, и с того времени обитатели кают-компании ничего не слыхали о нем и не видели его.

Итак, одна из моих надежд обманула меня. Я так мечтал обнять и поцеловать отца, а вместо этого не только не видал его и не узнал, как с ним обходятся и где он помещается, но даже не знал, жив ли он еще или скончался от своих ран. Я дал себе слово потребовать относительно этого самых подробных разъяснений у экипажа, как только выпадет возможность. Теперь же мне надо было собрать кое-какие подробности относительно того, что произошло в течение этих трех недель.

Розетта сообщила мне их в нескольких словах. Когда кучка матросов под командой Вик-Любена выстрелила по ним, одна пуля пробила ей платье и юбки, но, к счастью, не коснулась ее. Дело в том, что в тот момент, когда раздался выстрел, корма судна приподнялась благодаря носовой качке, пуля пролетела слишком низко и ранила командира только в ноги. Не будь этого, он, наверное, был бы убит наповал. Я же, находившийся в это время приблизительно на середине палубы, был менее счастлив. Клерсина осталась совершенно невредима, и Флоримон так же, так как он в то время бегал на носовой палубе вместе со своим другом шевалье де ла Коломбом. Увидев, что матросы вновь заряжают свои ружья, – в то время процедура заряжания ружья требовала по меньшей мере около трех минут, – Розетта вместе с Клерсиной поспешила схватить кресло командира и с отчаянным усилием, подгибаясь под своей ношей, дотащила его до спуска с лестницы. Как раз в этот момент прибежал сюда и перепуганный Флоримон. Не дав себе времени спустить больного с лестницы, они захлопнули за собой дверь, заложили ее и затем уже, снова собравшись с силами, внесли его сперва в кают-компанию, забаррикадировали чем попало дверь и, наконец, войдя в капитанскую каюту, заперлись там.

Этому присутствию духа и находчивости они обе обязаны своей жизнью. Бунтовщики не без труда взломали дверь кают-компании, но, снова очутившись перед второй забаррикадированной дверью, не захотели возиться с ней, отложив эту работу до следующего дня, а принялись за бутылки и яства, находившиеся в буфетной.

В продолжение целой ночи они не переставая горланили песни, кричали, ругались и ссорились, готовили грог и распивали его чашу за чашей. Затем одни улеглись спать в открытых пустых каютах, другие – прямо на полу в общей зале. Но на дверь капитанской каюты они лишь делали безуспешные покушения, то ударяли ногами, и то без особого усилия, то говорили, что надо бы принести топоры и высадить эту дверь, но слова эти оставались словами и почти тотчас же забывались.

Брайс и Вик-Любен, озабоченные судьбой судна, хлопотали на палубе, тем более что погода сильно испортилась и ветер дул неистово; они пока не думали о своих пленных, тем более, что отлично знали, что им нечего опасаться старого параличного больного, двух женщин и ребенка. Кроме того, за момент до начала бунта, в то время, как все были наверху, бунтовщики позаботились отобрать все оружие, какое мы имели обыкновенно под рукой, каждый в своей каюте. Поэтому, когда Клерсина и Розетта хватились наших ружей и пистолетов, то не нашли ничего.

Длинные часы этой мучительной трагической ночи прошли в томительной тревоге: Розетта и Клерсина ежеминутно ожидали, что вот-вот распахнется дверь и эта пьяная толпа, эти страшные люди ворвутся в их комнату и учинят какое-нибудь страшное дело. Меня они считали убитым, моего отца – также. У них даже не было ничего под рукой, чтобы перевязать раны несчастного командира, который молча переносил страдания, не издавая стона. Кроме того, им приходилось почти всю ночь возиться с маленьким Флоримоном, перепуганным всем, что он видел и слышал, криками, бранью, руганью и пьяными песнями матросов в общей зале кают-компании, от которой их отделяла только тоненькая деревянная перегородка… Одно время Розетта и Клерсина думали, что им суждено умереть голодной смертью, если только их смерть не окажется еще более ужасной, и в безмолвном, тупом отчаянии ждали развязки этой ужасной драмы… Вдруг они услышали голос моего отца, говорившего с ними через дверь, и это сразу воскресило в их сердцах надежду на лучший исход. Он объявил им о моем договоре с бунтовщиками и просил открыть ему дверь, чтобы он мог засвидетельствовать то, что все они живы.