Польский синдром, или Мои приключения за рубежом - Вероника Вениаминовна Витсон

class="p">Помещение, которое претендовало на название «квартира», было не больше четырёх квадратных метров. О туалете не было и речи, и только в углу ржавая раковина с краном, которая, как могла, пыталась скрасить ужасающую неблагоустроенность конуры, предлагаемой под жильё людям в век цивилизации и взлёта великого прогресса. Я сочла это издевательством.

– Даже кровать не войдёт, – понуро буркнул Мирек.

– Собака, и та нуждается в большей площади, потомучто ограниченность пространства может вызвать бешенство, а взбесившаяся собака – явление грозное! – возбуждённо рассуждала я, когда мы были в пути, чтобы сдать ключи.

Мирек был сломлен и погрузился в угрюмость, но я не хотела сдаваться и пыталась вдохновить его на новый подвиг.

И вот он сорвался, хотя никогда даже не отважился дать мне слова больше не прикладываться к рюмке, видимо зная, что это невозможно.

– Мирек, ну что за чушь ты нёс вчера! Неужели ты дума-ешь, что КГБ настолько опустилось, что своих шпионов размещает в таких невыносимых условиях, в которых живу я? Они – амбициозные профессионалы и своих людей высылали и высылают с уже заранее отработанной версией и – на всё готовое! А что касается русской мафии, то почему все мои подчинённые живут в отелях за сто долларов в сутки, а я, их шеф, вынуждена зарабатывать на кусок хлеба тяжким трудом и ютиться в пещере, которая обогревается кострищем?

Но он молчал, пряча усы в подушку. Ему понадобилось три дня, чтобы отлежаться и восстановить силы, после чего мы вновь совершили марш-бросок на «штурм» мэрии.

Не стану описывать, какие психологические трудности мне пришлось преодолевать, живя в польской семье, свидетелем каких конфликтов и драм мне довелось быть помимо моей воли. Понадобится ещё одна отдельная книга, чтобы описать всё это.

Близилось лето, когда мы во второй раз получили ключи на осмотр квартиры, которая оказалась в полуразрушенном доме, нелепо и жалостно выглядевшем на фоне окружающих его вилл престижного района Варшавы – Влохи.

Покосившаяся ржавая калитка издала жалобный металлический стон, мы вошли в заросший бурьяном двор – с великолепными плодоносящими ореховыми деревьями.

Две двери напротив и одна под узкой лестницей, ведущей на чердак из малюсенького замшелого закутка, который трудно было назвать коридором.

Открыв хлипкие двери, перенеслись без помощи «машины времени» в другую эпоху. Пахнуло нежилым тлетворным запахом и промозглой сыростью. По белёным известью стенам струйками стекала вода. Это было помещение из двух комнат. Казалось, люди оставили жильё, впопыхах не прихватив с собой практически ничего. Почерневший, обглоданный мышами стол, покрытый слоем пыли двадцатилетней давности, тарелки грубой работы с остатками засохшей пищи, разбросанное нательное бельё на полу с выщербленными половицами, открытые дверцы пустого платяного шкафа. В углу металлическая ржавая печь, похожая на «буржуйку».

Мирек беспомощно завращал глазами. Понимая, что это означает, я сказала, что эту «квартиру» нужно брать с руками и ногами, потому что другого варианта нам никогда не дождаться. Сколько усилий я приложила, чтобы склонить его к согласию!

Теперь мы ждали окончания ремонта. Трудно было представить благодатную жизнь в такой халупе, но я предпочитала считать своим жилищем даже созданный природой грот, нежели дом на опушке соснового леса.

Нас прописали, и когда я заглянула в свой «довод особисты», то оцепенела от сковавшего мои члены огромного смятения. Название города, района, улицы, моё имя, фамилия, имена моих родителей, которые в Польше являются важным элементом в персональной идентификации – всё начиналось на букву «W» и в количестве равнялось семи, а номер дома тоже был «семь»!

Сейчас я бы непременно сострила, назвав всё это «грандиознее, чем всемирная сеть» или же: «больше, чем всемирная паутина», но тогда я понятия не имела об интернете, а Билл Гейц только начинал свою деятельность.

Зная точно, что совпадений и случайностей не бывает, я пыталась проанализировать, на что указывает мне невидимый перст. Что приготовила мне судьба на новом этапе жизни? Едва удалось выйти из оцепенелости и вооружиться новой порцией искусственного хладнокровия, так необходимого мне в борьбе за выживание, потому что было ясно – это не конец сюрпризов и мытарств.

Глава 28

Груз воспоминаний буквально свалился на меня. Хижина, в которой я поселилась, своим убожеством располагала к тяжелым раздумьям. Безжалостно критикуя и анализируя, уже в который раз, прожитый кусок жизни, оставшийся далеко за кордоном, я словно уже стояла в чистилище другой формы бытия пред страшным судом, формы, которую называют так неправильно – небытием.

Бессмысленным и пустым всегда были для меня застой, праздность и рутина, когда утрачивался смысл самой жизни. И, только когда я преодолевала препятствия и барьеры, жизнь приобретала определённость, и ясно виделась цель.

Конечно же, препятствий и барьеров в моей стране хватило бы до конца дней, но мне, исключительно из чувства противоречия, захотелось попробовать себя, закалить себя в борьбе в другом месте и в ином качестве.

Для меня польская земля была пустыней, где у моего единственного двугорбого верблюда, черпающего энергию только благодаря собственным запасам жира, рассосались оба горба на протяжении этого изнурительного путешествия. Теперь я пожинала плоды нового прорастания на чужой почве. Не отторгнет ли меня земля, на которой я пыталась закрепиться своими русскими корнями?

Банальные угрызения совести не давали мне покоя. Я не чувствовала себя в полном порядке, используя Мирослава как средство к достижению собственных целей, поскольку ни любви, ни уважения к нему, к моему глубокому сожалению, я так и не почувствовала. Терзалась и не могла ничего с собой поделать. Невозможно заставить себя полюбить человека, которого отторгает сердце! Меня раздражало в нём всё без исключения, но, тем не менее, я самопожертвенно готовилась пронести этот крест сквозь грядущие годы. Признания в любви к моей особе срывались с его уст частенько в пьяном бессвязном бреду, когда на него сваливалась чрезмерная словоохотливость, длящаяся бесконечными долгими часами без перерыва и отдыха, что действовало на меня выматывающе, утомляло. Бессмыслица, которую он нёс, вызывала постоянно подавляемую мной агрессию.

Тихие вечера, когда лист не шелохнётся на деревьях, когда тьма медленно овладевает светом, всегда действуют на меня странно – легко кружится голова, иногда саднят душевные раны, но больше, однако, раздирают душу горечь и досада, так как вечер адекватен закату жизни. Ещё мгновение и всё поглотит темень.

Но почему подпрыгнуло и сладко замерло вдруг сердце? Действительно ли ласкают слух чудные трели, которые издаёт невидимая птица, зарывшаяся в густой кроне дерева? В наших краях ни одна птаха не поёт так прекрасно. Я впервые слышала живую песнь соловья! Ошибиться было невозможно – только соловей