Из воспоминаний - Павел Владимирович Засодимский

Теперь я сам уже старик… И вспоминая прошлое, пробегая мысленно длинный ряд минувших лет, вспоминая своих учителей, я должен сказать, что П. Редкин был один из тех немногих профессоров, которые заставляли усиленно работать мою мысль и под влиянием которых раздвинулись мои умственные горизонты…

Вакации 1864 года

По окончании лекций в университете я не мог, вследствие безденежья, тотчас же уехать домой. Лишь в конце июня мне удалось выбраться из Петербурга. Эти мои первые студенческие вакации были омрачены для меня пережитыми в то лето грустными, тяжелыми впечатлениями…

«Не длинен и не нов рассказ»…

В Фоминском, в семействе моего дяди, Алекс. Засецкого, жила племянница его жены, молодая девушка, баронесса Любовь Васильевна фон-Плотто. Она была предметом моей первой, юношеской любви — любви чистой, ясной, как зарождающаяся заря ясного весеннего дня.

Когда я впервые увидал ее, мне было 17 лет, а она была годом старше меня. Ранее я уже видал молодых девушек красивее ее, но в Любе была для меня какая-то особенная привлекательность, — ее я не мог бы выразить словами. Если бы я верил в сказочные чары, то, право, подумал бы, что Люба околдовала меня. Но тогда колдовала не она, а моя юность…

Блондинка, довольно высокого роста, стройная, с роскошными, белокурыми волосами, хрупкое, нежное создание, — такою запомнилась она мне.

Я был счастлив, когда летнею порой мне удавалось зайти с Любой в дальний, заглохший уголок, в старую беседку из акаций.

Тут мы сиживали и в те часы, когда сад под горячими, полуденными лучами, казалось, погружался в истому и негу, и развесистые, вековые деревья, как в сказочном спящем царстве, стояли неподвижно, не шелохнув листвой, и словно замирали под голубыми, сияющими небесами… Под пенье и щебетанье птиц вели мы тихую беседу… Сиживали мы в этой беседке и поздним росистым вечером, когда серебристый месяц светил из-за темной листвы, обдавая нас своим мечтательным, бледным сиянием и блестящими бликами падая на песчаный пол беседки, позаросший травой. Темно было вокруг нас в чащах сада и тихо-тихо…

Эта старая беседка из акаций с обвалившимся дерновым диваном была для меня в ту пору земным раем.

Я говорил о своей любви, говорил все, что подсказывало мне наивное юношеское чувство. Девушка, казалось, с удовольствием прислушивалась к моему любовному бреду и, прислонившись к дерновой спинке дивана и полузакрыв глаза, как бы в дремоте, спокойно и доверчиво порой взглядывала на меня из-под своих густых и длинных ресниц.

И возвратившись в свою комнату, я еще подолгу мечтал. Помню: на стенах той комнаты, которую я занимал, бывая в Фоминском, висел ряд старинных гравюр в золоченых рамках, и между ними была Гретхен с прялкой. На эту Гретхен я часто и подолгу засматривался и засыпал иногда, смотря на нее. В Любе я находил сходство с Гретхен старинной гравюры…

В Петербурге, в конце зимы, до меня дошли слухи, что Люба заболела, что ее возили в Москву к докторам, что возвратилась она в деревню уже совсем больной… Приехав домой и пробыв несколько дней со своими милыми старичками, я отправился в Фоминское.

Завидев издали тенистый сад, знакомые аллеи, знакомые старые березы (на их белых стволах было немало вырезано мною перочинным ножом всяких инициалов и цифр), завидев издали старый дом, я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось под влиянием нахлынувших на меня воспоминаний… Вот обдало меня и знакомым запахом тополей…

Я нашел Любу… нет! я нашел не Любу, но призрак, тень ее…

При входе моем в комнату Люба — худенькая, бледная — сидела в большом, мягком кресле у окна и, пригорюнившись, смотрела в сад, на его деревья, покрытые свежею листвой… Я почувствовал, что на глаза мои набегают слезы, но постарался сдержать их. Грустное то было свидание…

По-видимому, Люба была рада мне, немного оживилась, усадила меня рядом с собой и слабым, тихим голосом, прерываемым кашлем, стала расспрашивать меня о Петербурге, об университете, о том, как я жил зиму, были ли у меня знакомые семейные дома. И опять, как в былые, хорошие дни, начались у нас долгие, тихие беседы.

В эту печальную пору, когда Люба доживала свои последние дни, я, по своей наивности, опять принялся мечтать и мечтал упорно, назло действительности… «Люба выздоровеет, — думал я. — Конечно, выздоровеет… не может же она умереть такая молодая… Я той порой кончу курс в университете»… А далее уже волновался какой-то золотистый туман, затканный алыми розами. Иногда я мечтал вслух, а больная, слушая меня, только грустно улыбалась… Может быть, в те минуты она думала про себя: «Добрый мальчик… глупый мальчик!»

Я думал и говорил ей о будущем, а для Любы уже не было его… Не для нее — солнечный свет и тепло, не для нее — надежды, мечты и радости жизни.

Иногда ее кресло выкатывали в сад, и тут сидела она, в тени душистых лип, вдыхая аромат цветов, но вздохнуть глубоко, полной грудью, она, бедняжка, уже не могла… Ее легкие отказывались служить….

Так однажды сидела она, и с тоскливой, скорбной думой смотрела на старый сад, залитый светом и блеском роскошного летнего дня. Вдруг она слегка выпрямилась в кресле и протянула руку.

— Смотри… Что ж это такое?.. — заговорила она тревожно. — Ведь теперь же лето, июль месяц… Отчего же там желтые листочки на липе? Вон, видишь? Вон! — указывала она своею бледной, прозрачной рукой. — Ведь осень еще не скоро… Сорви же их, пожалуйста! Сорви!

Взглянув по тому направлению, куда указывала Люба, я, действительно, увидал из-за зелени на одной из лип несколько преждевременно пожелтевших листьев. Больная, вероятно, уже чувствовала, что это ее последнее лето, что