Повседневная жизнь Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

Какова же реальность, та, что прославлена многими путешественниками, где есть место и безудержному веселью, и буйству красок, и музыке, и пению, и гастрономическим излишествам, и одновременно неусыпному надзору полиции, всевозможным запретам и урезаниям бюджетных средств? Подобно самой Венеции, венецианский карнавал постепенно утратил былую славу. Он превратился в демонстрацию разнузданности, перестал исполнять свою объединяющую функцию, и теперь ему с ностальгической тоской противопоставляли карнавалы прошлого:

Венецианский карнавал утратил свои традиции, что делали его в прежние времена столь приятным. Тогда на него приезжали знатные сеньоры из всех европейских городов, маски отпускали остроумные шуточки, и все были одеты в дорогие костюмы различного покроя. Приемов, на которые приглашали друг друга, было множество, мужчины и женщины разгуливали в пестрых костюмах, а толпа на площади Сан-Марко казалась восхищенным зрителям пестрой мозаикой. Украшения, кружева, шитье, драгоценные камни и жемчужины были нашиты с большим вкусом и являли собой восхитительное зрелище. Плебеи и патриции, слуги и господа — все выходили на карнавал, одетые в костюмы соответственно своему положению… Каждый беспрепятственно мог отправиться посмотреть комедию, разыгрываемую доблестными комедиантами… отведать превосходный обед и отправиться танцевать, ибо танцы устраивали и тут и там, и все танцевали так, как положено, и каждый делал те движения, что пристали его полу, и не подражал полу противоположному.[383]

Если исключить местный колорит, пение и пестроту красок, присущие отдельным сценам, то театр Гольдони также свидетельствует об упадке былой славы карнавала. Ревнивая синьора Лукреция, сидя дома у окна, выходящего на улицу с лавками, замечает, что мимо идут двое бедно одетых людей в масках, и с грустью произносит: «Ах, до чего же здесь ходит мало масок, а ведь погода сегодня, прямо скажу, отменная». Соседки поддерживают ее сетования, из их слов становится ясно, что карнавал, в сущности, проходит на Сан-Марко и на торговых улицах Мерчерии или Фреццарии, и «все сейчас на площади Святого Марка».[384] Карнавал, бушующий на главной площади, — это карнавал иностранцев, довершающий разрушение былого общественного равновесия, как экономического, так и морального, и восстановить это равновесие правительство уже не в силах. Озабоченные сохранением репутации, купцы запрещают посещать этот претерпевший глубинные изменения карнавал своим женам, оставляя на их долю, по словам Градениго, лишь радость воспоминаний:

Моя мать была женщиной образованной, и когда ей что-то не нравилось, она знала, как позвать на помощь, и сама могла отвесить звонкую пощечину. В свое время она отпускала нас развлечься… Мы ходили туда, где давали веселые комедии… И только представьте себе! — мы бывали даже в Ридотто, не говоря уж о Пистоне и Пьяцетте, видели астрологов и театр марионеток, заходили в зверинцы и к дрессировщикам. А ежели оставались дома, то принимали гостей. Приходили родственники, друзья и даже молодые люди… и представьте себе, мы везде чувствовали себя в безопасности.[385]

По мнению Гольдони, люди утратили былую сердечность, растеряли умение естественным образом удовлетворять свои желания, умение общаться на улице и в гостях. В XVIII в. карнавал скорее разъединяет, нежели объединяет. Девушки с Джудекки презирают щеголей, которые, подражая парижанам, выпячивают грудь и, выставив напоказ новое платье,[386] гуляют по Листону — участку площади Сан-Марко, с одной стороны ограниченному Старыми прокурациями, а с другой — полосой, выложенной белой брусчаткой. В День святого Стефана прогулка по Листону в маске — не просто удовольствие, а, можно сказать, обязанность щеголя, ибо гулять там нет никакой возможности — все толпятся, задевают друг друга локтями, с трудом продвигаются вперед, но только для того, чтобы тотчас подать назад. Для фанатиков, подобных Гаспаро Гоцци, на Листоне, «по-королевски великолепном… пахнет стычками и поединками», и это приводит его в восторг.[387] Для мудрых дев Гольдони выйти на Листон означает запятнать себя: «Вы что, хотите пойти на Листон? Потолкаться среди разряженных как павлины щеголей? Да там шагу ступить негде: кругом одни Труффальдино, Полишинели, травести, словом, сплошь мошенники, прицепятся — не отстанут, а коли вдобавок наденешь хорошее платье, так его тут же запачкают».[388] Вот почему, когда надо вывести на сцену карнавальную толпу в масках, ее в основном оставляют за кулисами, откуда на сцену долетают лишь отголоски — обрывочные впечатления, которыми обмениваются в укромных уголках на улицах, перекрестках или же дома. Во всех этих местах, составляющих среду повседневного обитания, как общественную, так и приватную, «свои» игры, «свои» традиционные песни, «свои» скромные увеселения, «свои» венецианские кушанья безоговорочно противопоставляют развлечениям официальным. Персонажи комедии «Перекресток» принимают в свой круг неаполитанского кавалера, прибывшего в Венецию в поисках денег и острых ощущений, потому что кавалер устраивает для них угощение, но, насытившись, немедленно изгоняют его из своей среды, и тот остается в растерянности, не в состоянии понять ни нравов, ни привычек венецианцев: «Приходится признаться, что я больше выпить не могу, никогда еще я не проводил время так весело, как провел его сегодня. Однако я больше не держусь на ногах, у меня болит голова», — заявляет он и, пошатываясь, покидает трактир.[389] То, что происходит на перекрестках, в этих подлинно венецианских уголках, не имеет ничего общего с жизнью, протекающей на Сан-Марко, площади проходной, туристической, где всегда толпятся иноземцы, где пополаны представлены всего лишь несколькими масками призрачными символами общественного согласия и взаимопонимания. Согласие это воистину призрачное, но иностранцы остаются в убеждении, что если патриции могут дурно обходиться с читтадини, то с простонародьем, напротив, всегда обращаются «чрезвычайно ласково».[390]

Понятие «чрезвычайно ласково» включает в себя целый комплекс представлений, основанных на мифе о свободе и процветании народа Венеции — мифе, нашедшем свое отражение даже в песнях гондольеров. В создании мифа о правительстве, насаждающем «мир и любовь», немалую роль сыграла организация труда и система социальной поддержки, развивающаяся с XIII в. в недрах цеховых корпораций ремесленников и скуоле. Первые тесно связаны с экономической и коммерческой деятельностью Республики, обеспечивающей ремесленникам выгодный рынок сбыта.[391] Стеклодувы, красильщики, мыловары, изготовители черепицы, кирпичей, солевары и представители прочих ремесел потребляют и обрабатывают продукты, поступающие из заморских территорий. К ним, разумеется, следует добавить ремесленников-корабелов, строителей больших морских судов и небольших лодок, работающих как в маленьких доках, так и в Арсенале, а также золотых и серебряных дел мастеров и работников, чеканивших монеты, в том числе золотые. Корпорации быстро подчиняют себе все основные сферы повседневной жизни и культуры, одежду, питание, транспортные средства, издательское дело, развлечения, все, что относится к сфере производства и сбыта. Они берут под контроль так называемые благородные ремесла, например, производство стекла или аптекарское дело, и члены этих корпораций получают разрешение брать в жены дочерей нобилей. Корпорации прибирают к рукам также ремесла низшие, требующие ручного труда, включая тряпичников. В период расцвета в Венеции насчитывается никак не меньше сотни корпораций, а среди пополанов ремеслом занимаются 32 887 мужчин и 31617 взрослых женщин; к их числу следует прибавить еще 40992 юношей и девушек; общая численность населения в это время равна примерно 135 тысячам жителей. В XVIII в. существует около ста тридцати корпораций, при том что численность активного населения практически не изменилась.[392] Ремесел, в которых занято так мало людей, что они не могут быть организованы в корпорации, немного, — к ним относятся, например, изготовители очков или создатели музыкальных инструментов, — в таких случаях их чаще всего присоединяют к корпорации ремесленников, изготовляющих сходную продукцию.