Миф о Христе. Том I - Артур Древс

«Христа» апостола Павла, богочеловека, отвлеченное духовное существо, в качестве настоящего живого человека, дабы подвести реально-историческую почву под Павлову идею «богочеловечества» Христа., то им, разумеется, необходимо было придать своему Иисусу человеческие черты, причем эти черты могли быть выдуманы или позаимствованы из действительной жизни почитаемых учителей, разумеется, всегда дававшей основание думать, что даже у благороднейших и лучших людей бывают часы уныния и скорби, что целительные способности тесно связаны с верой больных, что «несть пророка в своем отечестве», что самые верные ученики могут иногда отречься от учителя. Ведь, и пророк Илия, этот ветхозаветный прообраз спасителя, переживал такие часы уныния, когда молил бога о смерти, пока, наконец, господь не укрепил его в чувстве призвания. Глава 10, 17 Марка является просто выражением общераспространенной со времени Платона мудрости; гл. 14, 24 Марка позаимствована из Псалтири (22), которая вообще повлияла на некоторые детали в описании истории распятия; гл. 11, 5 из Матфея берет свое начало из Исайи (61, 1), в греческом тексте которого значится: «Дух господа на мне, ибо он помазал меня. Он помазал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, а слепым возвестить, что они прозреют, проповедовать благоприятный год господень и день мщения господа нашего, печалующихся утешить». Девять «основных столпов» Шмиделя оказываются, таким образом, весьма ненадежными, так что построить на них «действительно научное жизнеописание Иисуса» никак не мыслимо.

Из наглядности и живости в изображении каких-нибудь событий отнюдь нельзя вообще делать вывод относительно достоверности этих событий. Как легко мы сами просто оживляем те рассказы, в атмосфере которых мы выросли, как легко мы сами вносим в евангелие фантастический образ христианского искусства, которое окружает нас всюду! Насколько живость и понятность евангельского образа Иисуса обусловлены «вкусом», чутьем читателей евангелия, насколько расходятся впечатления различных читателей, можно судить хотя бы потому, что Воллерс, например, сумел обнаружить в евангелии образ не живого человека во плоти и крови, а какого-то отвлеченного «схематического» существа. Евангельский образ Иисуса двойствен: он разлагается, по мнению Воллерса, на образ тавматургический (чудотворца) и сотериологический (спасителя). По поводу усилий исторического богословия приписать Иисусу некое индивидуальное «своеобразие», отличающее его от основоположников других религий, Воллерс с полным правом говорит следующее: «Внутреннее неправдоподобие, чтобы не сказать сверхъестественность, сотериологического образа слишком резко бросается в глаза. В основе своей этот образ критического богословия является не чем иным, как преображенным идеальным человеком Шлейермахера. То, что сто лет назад было искренним, очищенным мягкосердечным убеждением, что было понятно в атмосфере, пропитанной идеями Фихте, Шеллинга, Гегеля, то может быть сохранено сейчас лишь при полном нежелании сопоставить это убеждение с тем мировоззрением, которое принципиально признано во всех областях изучения природы и истории, кроме богословия. Кто станет отрицать, что в богословии учительский и ораторский тон, звонкие многознаменательные слова, больше того — замалчивание и затушевывание неудобных фактов играют такую роль, какой они отнюдь не могут похвастать в других областях человеческой мысли?».

У либеральных богословов остается, таким образом, только одна позиция, на которую они отступают: отдельные изречения и выражения Иисуса. Либеральное богословие доказывает, что они могут быть объяснены лишь существованием отдельной выдающейся личности, с ее индивидуальным обликом и образом мышления. К сожалению, и здесь положение дел крайне щекотливо. Относительно речей Иисуса мы уже от Вернле знаем, что они, в том вид е, в каком мы их читаем, не произнесены Иисусом, а сшиты евангелистами из отдельных выражений и речений Иисуса лишь по истечении порядочного срока после предполагаемой смерти спасителя[64]. Эти отдельные речения и высказывания Иисуса почерпнуты частью из устного предания, частью также из арамейского сборника, из «большого источника речей», выражаясь словами Вернле, переведенного на греческий евангелистами, о котором мы, впрочем, толком ничего не знаем, о существовании которого мы лишь догадываемся. Само собой понятно, что уже при самом переводе сборника с одного языка на другой очень много из первоначальных «слов господних» исчезло, что многое «переведено» различными евангелистами по-разному. Разве возможно, после этого, путем анализа имеющегося в наших руках материала восстановить, как это пытается сделать либеральное богословие, первоначальный текст «речей господних»? Это, конечно, едва ли мыслимо, ибо даже в лучшем случае у нас не будет гарантии, что пред нами действительно «слова господни» из арамейского сборника, а не что-нибудь другое. Но если бы даже евангелисты и сохранили первоначальный смысл речей из арамейского сборника, кто же нам поручится, что речи эти произнесены Иисусом именно так, а не иначе? Да если бы мы были уверены, что «слова господни» записывались автором арамейского сборника тотчас после того, как они вылетали из уст спасителя, дело обстояло бы иначе. Но, ведь, эта запись была, наверное, сделана лишь после смерти Иисуса, когда в умах верующих окончательно утвердился мессианский смысл жизни Иисуса, когда появились попытки восстановить в памяти образ учителя и спасти от забвения то из его речей, что только спасти можно было! Буссе, правда, сослался в своем, направленном против Кальтгофа, докладе «Что мы знаем об Иисусе?» «на хорошую восточную память апостолов». Но, ведь, все, знающие Восток из личных наблюдений и опыта, единодушно сходятся на признании того, что восточный человек как раз очень мало способен в объективной и достоверной форме передать все виденное и слышанное, что именно поэтому на Востоке совсем не существует исторического предания в полном смысле этого слова, а есть только романтически разукрашенные рассказы о наиболее важных событиях, причем эти рассказы часто изменяются в угоду тем или иным потребностям минуты. Правда, такие изречения, как «любите врагов своих», «никто не благ, кроме как бог», «блаженны нищие», «высеет мира», «воздайте кесарю кесарево» и т. д. «не могли быть забытыми, раз их только услышали», как выражается теология. Однако, и эти изречения не такого рода, чтобы для них был необходим автор, в лице Иисуса, либеральной теологии. Кроме того, теологией не принимается в расчет множество изречений Иисуса драматической мистерии, упомянутого выше, которая только приписывается «историческому» Иисусу и, на самом деле, проникла в евангелия из христианских мистерий. Туманные и высокопарные обороты речи, какие мы встречаем в евангелиях, у Матфея, например (10, 32 и т. д.; 11, 15 — 30; 26, 64; 23,18), уместны только в устах актера, изображающего божество на сценических подмостках. Вероятность этого предположения усиливается еще и от того, что в мистериях Митры или Изиды мы тоже находим подобные выражения о «легком бремени» и о «благом иге». Впрочем, и сам Буссе допускает, что отдельные выражения, которые до нас дошли в качестве речений Иисуса, достались нам;