Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

Больше о Рогволденке в тот день не справлялся никто. Жена его отдыхала от слез и обмороков. Гиви работал над первой частью давно замысленной биографии Михаила Саакашвили из серии «Жизнь продвинутых фигур» (ЖПФ). Ну а Савва Лукич о каком-то там Кобылятьеве и думать забыл…

Меж тем Рогволденок, с которым серьезные ребята поговорили, но поговорили, как ему показалось, неосновательно, — на собственный страх и риск все-таки двинул в Романов.

Правда, на следующий день и уже на поезде.

— Медом, что ли, тебе там намазали? — спрашивал он сам себя по дороге. Но в точности ответить на вопрос не мог.

Впрочем, пробыл в Романове Рогволд Арнольдович недолго. Потому как охранники Саввы сразу его признали и предупредили куда серьезней, чем бандюки из «Маршала Стукачевского».

Рогволденок попытался узнать про намерения Саввы через давнюю свою знакомую Лелю Ховалину, но от этого расклад только ухудшился: Леля приехала к Рогволденку в «Буй Тур» и прямо на пороге гостиницы зачем-то надавала ему по морде.

— Просто так, — говорила она позже портье и одному случайному знакомому, ставшему свидетелем этой учено-писательской разборки, — просто взгляд его мне сегодня не особо понравился.

Однако, несмотря на мордобой, в номер к Рогволденку Леля поднялась, чтобы буквально через час-другой заштатную гостиницу — не идущую ни в какое сравнение с отелем «Князь Роман» — навсегда покинуть.

Весть о краткой встрече «мастистого» писателя и красавицы Ховалиной распространилась по городу Романову быстро, но из-за полной неясности — куда бы эту новость приткнуть — вскоре угасла…

Поэтому на следующее утро некоторые из романовцев уже без всякого интереса созерцали, как Рогволденок садится в обшарпанную легковушку, как, не выступив даже в самом отдаленном библиоклубе, не поговорив о своих писательских достижениях на местном телевидении или хотя б на Волжском цементном заводе, этот поработитель талантов и одновременно свиная вша, так и не допущенная к душе и телу Саввы Куроцапа, город Романов не солоно хлебавши покидает.

Было, правда, одним из романовских летописцев отмечено: «мастистому» вслед летели не «чмоки-чмоки», не «приезжайте к нам в конце каждого квартала» или «приезжайте к нам всегда»! Летело даже не «какой вы оказывается, душка», — в обертках хрустящих оваций, подобных наскоро сминаемым пачкам жаренного московского картофеля!

А летела грубо сведенная всего к двум строкам песня заволжских геев, недовольных отсутствием интимных писательско-читательских встреч:

Нас на бабу променял —

Сам наутро бабой стал!

Савве Лукичу был показан наследник: исподтишка, негласно.

Русский пернач Куроцап негодовал, но русский пернач и радовался. И, конечно, пенял самому себе на свою же нерасторопность.

«Можно было бы в Романов и вовсе не ездить. Знаком ведь уже с этим пентюхом! Даже туманно догадывался: сын, наследник! Предчувствие имел… Потому, наверное, сюда и послал — овцу поэтизировать. Но вишь ты, как оно вышло: не захотелось тогда овец… Пентюх-то родимый чуть навсегда и не отвалился. Теперь придется оправдываться… Вообще: столько времени — зря, столько выгод — прахом! Ищи теперь этих выгод, как ветра в поле. Да и реальных денег просажено — не счесть. Одна предоплата за „Парк советского периода“ в такую копеечку влетела — как на Страшном суде вздрогнешь. Но с другой-то стороны — вот он, пентюх! Свой, родной, протяни руку, шлепни, обними!»

После тайного показа Савва признал сына сразу и навсегда.

Почему? Да потому! Этот самый литтуземец, так понравившийся еще при первой встрече, был, конечно, и здесь, в Романове, куль кулем.

«Но личико-то — светлое! Но глазки цепкие. Да и совести, видать, ни на грош. А это для начала — первейшее дело. Совесть, ее позже, с годами в себе открывать надо. Лучше — перед самой кончиной. Если же совесть включить в смету спервоначалу — ни тебе капиталов, ни связей, ни положения в бизнес-сообществе. А пентюх… Дай ему для начала два-три лимона зелеными — не профукает ведь!»

Но главное, что поразило в наследнике — лицо и фигура.

Как завороженный, прикидываясь безобидным сусликом, свесив кисти рук перед грудью, рассматривал себя Савва в гостиничном зеркале.

Да! Тот же лоб, та же приятная щекастость, та же лепка плеч и шеи, те же цепко сощуренные ястребиные глазки. Правда, не зеленоватые, как у самого Саввы, но все равно: с приятным сероватым отливом.

«И главное: стать, стать — моя!» — уговаривал зеркало Савва.

И шлепал себя по щекам, и, как дурак, улыбался, радуясь предстоящей очной встрече…

* * *

Приезжий москвич о тайном показе ничего не знал. О небольшом первоначальном взносе, сделанном Саввой через день после показа на нужды романовской науки, тоже. Да если б и знал, что с того? Не слухи о прибытии в Романов Саввы Лукича, и даже не эфирный ветер были ему сейчас необходимы. А была необходима Ниточка Жихарева, она одна!

— Привязался наш москвич к Ниточке, как недостача к честному бухгалтеру! — ревниво клонил голову набок Кузьма Сухо-Дроссель.

А Леля, только что тайно прибавившая себе двадцать лет возраста (небывалое для любой женщины дело), Леля, готовая выставить Тиму-Тимофея своим сыном и думавшая, как бы половчей выскочить за Куроцапа замуж, Леля, чей интерес теперь как раз в привязанности приезжего к Ниточке и состоял, добавляла задумчиво: «Как лисий хвост к зайцу».

Ну а те, кто желал Ниточке и приезжему москвичу только добра, говорили совсем по-другому, и куда как ласковей: «Привязался, как поясок к халату». Или: «Прирос, как шерстинка к барашку».

— Но вполне возможно, что барашек этот и золотой, — добавляли вместе и порознь Коля и Пенкрат, готовившие, позабыв распри, решающий этап операции «Наследник».

Ничего про такие разговоры не зная, Ниточка и приезжий думали о своем. Не уходили и от размышлений о дальнейшей совместной жизни.

Приезжий настаивал на Москве.

Ниточка склонялась к Ярославлю.

Ниточке, конечно, тоже хотелось в Москву. Но…

В общем, внезапно она заявила: пока Трифон Петрович лично ей не скажет, что дальнейшая работа с эфирным ветром бессмысленна, что он увольняет Ниточку бесповоротно и навсегда, и, кроме того, пока не будет проведен Главный эксперимент, не будут получены его результаты — никуда она из Романова не уедет!

* * *

Олег Пенкрат решил сыграть во всей этой научно-изобретательской комедии свою роль. Важную роль, решающую.

В эфирный ветер он в глубине души не верил. Но в «Ромэфире» слыл рьяным его сторонником. Теперь Пенкрат придумал подмять эфирное дело под себя: Трифона нет как нет, в городе черт знает что творится! Пора защитить науку от грязных рук и тем самым сильно двинуть и ее, и себя вперед.