Неоконченное путешествие - Перси Харрисон Фосетт

спутников и звуки леса теперь доходили до нас будто издалека, словно через какую-то длинную трубу — это была голодная глухота. Наше положение казалось совершенно безнадежным. Неимоверных усилий стоило брать отсчеты и устанавливать триангуляционную сеть, связывая истоки реки с координатами Вилья-Белья, но эту работу надо было выполнить, в противном случае все наши страдания окажутся бессмысленными — разумеется, в том случае, если мы выберемся из этого ада! Вспоминая полные дичи леса Гуапоре, пеоны пробовали бунтовать, и можно ли было винить их за это? Однако если бы мы даже захотели вернуться тем же путем, что и пришли, об этом не могло быть и речи, так как в этом случае было бы невозможно брать отсчеты, и к тому же мы могли бы застрять среди лагун.

Над нами высились горы Рикардо Франко, плосковерхие и таинственные, прорезанные по склонам глубокими ущельями. Их не тронуло ни время, ни нога человека. Они стояли как некий затерянный мир, покрытые лесом до самых вершин, и лишь воображение могло рисовать картину оставшихся там следов исчезнувшего далекого прошлого. На этих недоступных высотах все еще могли скитаться чудовища зари человечества, не испытывающие необходимости применяться к изменяющимся условиям существования. Так думал Конан Дойл, когда позже, в Лондоне, я рассказывал ему про эти горы и показывал их фотографии. Он сказал мне, что задумал роман с местом действия в центральной части Южной Америки, и просил у меня необходимые сведения. Я ответил, что буду рад сообщить все, что смогу. Плодом нашей беседы стал его «Затерянный мир», написанный в 1912 году и печатавшийся частями в журнале «Стрэнд мэгэзин», а впоследствии вышедший отдельной книгой, снискавшей себе широкую известность.

Пытаясь пробиться в этом направлении, мы поднялись в горы, но, к нашему отчаянию, обнаружили, что пересечь глубокие каньоны на их склонах нам не под силу. Снова и снова нам приходилось останавливаться на краю какой-нибудь страшной пропасти и удрученно возвращаться к отправному пункту, всякий раз со все убывающими силами. Главный вопрос теперь был: как долго мы еще протянем. Если мы вскоре не раздобудем пищи, то настолько ослабеем, что уже не сможем продолжать путь никаким маршрутом, и тогда еще об одной экспедиции никто больше ничего не услышит!

Капатас, старшина пеонов, исчез, и я заподозрил, что он решил лечь и умереть, как часто делают индейцы, когда считают, что не на что больше надеяться. Я отправился по его следам и в конце концов нашел его в монте — зарослях кустарникового леса. Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, и рыдал, словно девушка, познавшая несчастную любовь.

— Полно, — сказал я, тронув его за плечо. — Ну-ка, вставай! Что это с тобой?

— Оставьте меня в покое! — завопил он, отталкивая мою руку. — Дайте мне умереть. Я хочу умереть — я больше не могу!

Как бы вам ни было жаль человека, доброта в таких случаях ничего хорошего не принесет. Я вытащил охотничий нож и принялся колоть индейца под ребра, пока он с криком не вскочил на ноги.

— Нет, — сказал я, — я не дам тебе просто лечь и умереть. Если ты умрешь, то умрешь на ногах или от ножа, если так тебе больше нравится.

Он ничего не сказал и, всхлипнув в последний раз, шатаясь побрел к лагерю, без сомнения считая меня дьяволом.

Я собрал всех людей и рассказал им о моих намерениях.

— Наше спасение в том, чтобы идти по водоразделу. Я уверен, что таким путем мы выберемся отсюда. Через горы нам не пробиться, и мы не можем вернуться той же дорогой, которой пришли, поэтому наш единственный шанс идти по водоразделу.

Тяжкие вздохи были ответом — ведь мой план означал, что нас может спасти лишь счастливая случайность. Я подозвал Фишера и Уркварта.

— При первой же возможности было бы хорошо отобрать у пеонов ружья. С их точки зрения, идти по водоразделу неправильно, и они могут сбежать. А без ружей они не осмелятся на это из страха перед индейцами.

Индейцы были недалеко. По ночам мы то и дело видели огни их костров, но ни один дикарь не показывался. Мы были горько разочарованы, что они так упорно нас избегают. Встреча с ними была бы нам как нельзя более кстати, ибо мы могли бы достать у них какую-нибудь пищу.

Продолжая двигаться, мы встретились с новой трудностью. Поверх шатающихся, незакрепленных камней земля была покрыта пучками жестких, скользких трав. На каждом шагу мы оступались и, не в силах держаться на ослабевших ногах, растягивались во весь рост. Требовались почти нечеловеческие усилия, чтобы снова подняться — ноши так и пригвождали нас к земле.

Как хорошо было бы лежать так, и ничего больше, лежать и отдыхать! Пеонов приходилось гнать угрозами и ударами, и усилия, затрачиваемые на то, чтобы заставлять их двигаться, подхлестывали наши собственные иссякающие силы. Даже в гневе я никогда не бил их, и мне вовсе не хотелось обращаться с ними с такой жестокостью, но это было единственным средством принудить их бороться за свою собственную жизнь.

Люди то и дело бросали жадные взгляды на собак, хотя от них остались только кожа да кости, как и от нас. Я решительно отметал все предложения убить и съесть их. С одной стороны, я слишком люблю собак, а с другой — они могли помочь нам найти пропитание. Охотясь, они каким-то образом умудрялись оставаться в живых, но что они находили, мы никак не могли установить. Нельзя сказать, чтобы собаки выглядели совершенно истощенными, однако теперь они, лишь только свертывались клубком в траве, засыпали и уже не просыпались. Более мирную и, я бы сказал, красивую смерть трудно себе представить. Пеоны жаждали последовать их примеру — улечься спать и встретить смерть во сне. Но вместо этого их подгоняли и заставляли идти вперед.

Спасло нас чудо, во всяком случае, я решил тогда и всегда буду считать, что произошло нечто близкое к тому, что мы любим называть чудом. 13 октября, чувствуя, что приходит наш последний час, я сделал то, к чему всегда прибегал, когда нужда так категорически о себе заявляла, а именно: во всеуслышание взмолился о пище. Я не преклонял колена, а сперва повернулся на восток, потом на запад и воззвал о помощи, заставив себя поверить, что помощь придет. Так я молился, и минут через пятнадцать в трехстах ярдах на поляне показался олень.

В тот же самый момент увидели оленя и мои спутники. Стояла мертвая тишина, пока я снимал с