Сотник. Уроки Великой Волхвы - Елена Кузнецова

– С камнями, говоришь? Будет тебе с камнями. Еля, зови боярыню!

Анна уже почти забыла про историю с сережками. Вернее, даже не забыла, а просто отодвинула куда-то на задворки памяти: тут бы вначале с неотложными делами управиться – чтоб этим треклятым находникам никогда домой не вернуться! Да и не верилось, что Тимофей, в его-то возрасте, многому обучен, хотя мальчишка явно способный, и его умение Лисовинам, безусловно, пригодится. Когда-нибудь.

Недаром же Кузьма перед уходом именно ему свою кузню доверил, вот боярыня и наставники и не возражали – пусть найдёныш там сейчас хозяйничает. Не бездельничает же – ножи вон точил, говорят, так, что сами потом режут – Плава только нахваливала.

«Вот вернется Лавр, пусть он с ним тогда и займется. Выучится, хороший мастер получится, Кузьке помощник. Тем более, Аринин крестник – свой, считай, лисовиновский. Арина хоть и не венчана еще с Андреем, но с ними уже и так все ясно. Самому Андрею пока ещё до Княжьего погоста не добраться, так что придётся ждать, пока в Ратное пришлют замену покойному отцу Михаилу. В том, что задержка только за этим, никто уже не сомневается. Даже он сам, слава тебе Господи – дошло, наконец!

Про Верку и говорить нечего: приняла мальчишку за долгожданного сына и расцвела, будто и впрямь сама его родила.

…А Тимофею потом можно поручить и еще какие-нибудь украшения обновить так же, как Анькины сережки. И будут у моих девок в Турове не только платья невиданные, кружева княжеские, но и украшения хоть куда…

Ладно, боярыня, помечтала и хватит. О другом надо думать: запасов на зиму много не бывает, а Филимон хоть и опытен, хоть и ни в чём его не упрекнёшь, но здоровье-то… Не надорвался бы в воеводах…»

А тут ещё и ратнинские бабы забот подкинули – даром что после вразумления Дарёны Анна старалась не вмешиваться в то, что происходит на лисовиновском подворье. С хозяйством-то Листвяна сама вполне управлялась, тем более что Дарену спровадили на новые выселки – там тоже пригляд требовался. Самое дело для бывшей большухи: она там полная хозяйка и, говорили, порядок держит строго – никто пикнуть не смеет.

«За все, похоже, оттягивается. Ну и пусть свою душеньку потешит – зато новая лисовиновская весь споро обустраивается, мы с Листвяной туда можем сами и не ездить – найдется, кого с поручением послать, если что потребуется – и пусть только попробует не выполнить! Но Дарена не дура, ей одного раза за глаза хватило, теперь и пробовать не станет. А попробует – Листвяна и без меня управится».

Ключница и впрямь уверенно правила немалым ратнинским хозяйством Лисовинов, сняв груз с Анны. При этом она и Татьяну в дальний угол не задвигала, а, напротив, подчеркнуто именовала боярыней и других к этому быстро приучила. Ну, и чересчур резвых молодух окоротила: теперь никому и в голову не пришло бы пренебрежительно отмахнуться от жены Лавра. Хотя с делами и просьбами все шли к Листе.

Но это касалось дел внутренних, лисовиновских, а вот когда речь зашла уже обо всём селе, Листвяна попросила совета боярыни.

«И правильно сделала! Хорошо, сразу сообразила, что силой ничего не решишь, а вопрос не простой. И непонятно, с какой стороны за него ухватиться…»

Анна выбралась в Ратное впервые с того момента, как сотня ушла в поход – раньше недосуг было. Но душа тянула: посмотреть, что делается в усадьбе после нападения находников, погибших односельчан помянуть – они же не только Ратное защищали, но и крепость тоже. Могиле отца Михаила поклониться – не чужим человеком он ей был, много лет и утешал, и наставлял. И в церкви помолиться перед иконами. Хоть и нет священника в Ратном, но храм-то остался.

Вот с церковью и случилась незадача… Вернее, не с церковью, а с Улькой – холопкой, которую Корней приставил убираться в храме и в доме священника. После нападения ляхов в суматохе про нее все забыли напрочь, а она так в каморке при церкви и осталась – вначале отцу Симону прислуживала, потом просто поддерживала порядок, прибиралась там и горевала по отцу Михаилу.

Как оказалось, девчонка при этом ничего не ела и почти не спала – только молилась, как потом у неё выяснили – пост, говорит, держала. Ну и чуть не уморила себя. Очень уж она привязалась к погибшему священнику. Оно и понятно: сирота, в Куньем жила в холопках с самого рождения, никогда слова доброго не слышала. Отец Михаил всех детей любил, а Ульку ещё и жалел: не то что наказать или обидеть – голоса ни разу не повысил, даже когда она по незнанию или от излишнего усердия делала что-то не так. Ну и наставлял её, разумеется.

Вот только результат такого отношения самого отца Михаила, останься он жив, изумил бы не на шутку. Девчонка не только прониклась верой Христовой, но и влюбилась в священника без памяти. Непонятно, чего в её чувствах было больше: то ли пыла недавней язычницы, узревшей свет истинной веры, то ли благодарности спасённого из проруби избитого щенка. Вряд ли там было что-то от плотской страсти, ибо Улька смотрела на отца Михаила, как на икону.

С его смертью жизнь для девчонки кончилась. О чём уж она думала, почему не подошла за советом и утешением к отцу Симону, прожившему в Ратном не менее недели, – бог весть. Но на второй день после отъезда священника Ульку буквально из петли вынула Алена. Вдова зашла в пристройку при церкви, чтобы прибраться да закрыть её до появления нового жильца – приедет же когда-нибудь новый священник из Турова, не оставят их без пастыря.

Алена тоже горевала по отцу Михаилу, как по родному, но при виде того непотребства, что чуть не отчудила дурная девка, разъярилась не на шутку: это ж надо было додуматься так опоганить церковь и жилище священника! А потому едва не прибила спасенную, приложив ее оплеухой так, что пришлось звать Настену – приводить дуру в чувство. Сама же Алена, испугавшись содеянного, Ульку потом и выхаживала.

Заодно растолковала ей и про грех самоубийства, и тем более про осквернение Божьего храма. Алёне вторила Настёна – она хоть и была язычницей, но добровольную смерть почитала не меньшим преступлением, чем христиане. Алёна предположила, что это сам отец Михаил с того света подсказал ей пойти в церковь как раз в нужный момент, чтобы не дать свершиться непоправимому. Мало того, что самоубийство осквернило бы церковь – оно навечно погубило бы душу самой Ульки, что отцу Михаилу, как её пастырю, на том свете обернулось бы великим бесчестьем и поношением, дескать, плохо он её учил и не тому, чему надобно.

Алёна с Настёной призвали Листвяну – решать, что делать с холопкой. А кого же еще? Корнея нет, Анна в крепости, Татьяне ни до чего дела нет, она от переездов в крепость и обратно еле-еле пришла в себя, а кто в усадьбе настоящая хозяйка, уже ни для кого секретом не являлось. Ключница вначале взъярилась: высечь дуру, чтоб кожа со спины лоскутами сошла, и на самой черной работе продыху не давать, чтобы глупостями себе голову не забивала!

Но тут Улька, осознавшая, наконец, какое преступление чуть не совершила, смиренно пала в ноги, прося как милости не прощения, а напротив, именно такого наказания, чтобы грех свой хоть частично искупить. Только об одном умоляла: дозволить ей ночевать после работы в прежнем месте – при церкви, ибо почитала молитву перед иконами более действенной. Грех-то тяжкий отмаливать надо, и присмотр все равно там нужен. Тут уже и Алена, как женщина чувствительная и добрая, несмотря на стати и характер, умилилась такой неожиданной кротости и заступилась за Ульку.