Нежный bar - Дж. Р. Морингер

— Я надеюсь, черт подери, что он не какой-то долбаный Дэвид Найвен, — сказал какой-то мужчина, взбираясь на табуретку слева от меня. — Если он, черт возьми, Дэвид Найвен, ему придется объясниться.

Дядя Чарли усмехнулся и поставил перед мужчиной бутылку «Будвайзера». Он рассказал, что мне только что исполнилось восемнадцать и мы пытаемся выбрать мне мой первый официальный алкогольный напиток. Мужчина пожал мою руку и поздравил меня.

— Чаз, позволь мне купить твоему племяннику выпивку в честь его совершеннолетия.

— Джей Ар, тебя Атлет угощает, — сказал дядя Чарли.

Когда Атлет закурил, я более пристально рассмотрел его. У него были кудрявые рыжие волосы, выбивающиеся из-под кепки для гольфа, словно комнатное растение, которому стал тесен горшок. Он напоминал автопортрет Ван Гога — безумные глаза, огненные волосы, — хотя улыбка его была веселой, а зубы редкими. Под свободным спортивным костюмом проглядывали очертания фигуры бывшего спортсмена. Защитник, подумал я. Или нападающий. Руки у него были массивные.

Справа от меня, локтями прокладывая себе путь к барной стойке и вклиниваясь в разговор, появился мужчина в ирландской твидовой кепке.

— Гусь, если уж речь зашла об английских актерах, я думаю, твой племянник немного похож на Энтони Ньюли.

Атлет рассмеялся и положил ладонь мне на плечо. Я был совсем не похож на Энтони Ньюли, но наживка предназначалась для дяди Чарли, который тут же проглотил ее, откинув голову назад и начав громко петь. Атлет и Твидовая Кепка объяснили мне, что каждый раз, когда кто-то произносит имя Энтони Ньюли, дядя Чарли автоматически выдает пару куплетов песни «Какой же я дурак». Твой дядя не может удержаться, объяснили они. Что-то вроде неподконтрольного рефлекса.

— Нечто среднее между собакой Павлова и Паваротти, — пошутил я.

Они уставились на меня, не понимая.

— Кто такой Энтони Ньюли? — спросил я.

Дядя Чарли застыл. Он забрал у Атлета пустую бутылку из-под «Будвайзера» и с громким стуком опустил ее на стойку, что поразило меня даже больше, чем его пение.

— Кто такой Энтони Ньюли? Всего лишь лучший трубадур всех времен.

— Как Синатра?

— Трубадур, а не эстрадный певец. Черт возьми… Энтони Ньюли! Джей Ар! «Какой же я дурак»! Из классического бродвейского шоу «Остановите мир, я хочу выйти»!

Я смотрел на него во все глаза.

— Чему тебя там учат в твоем университете?

Я продолжал смотреть на него, не зная, что сказать. Он распростер руки и снова запел:

Какой же я дурак,

Что не любил ни разу!

Что я за человек?

Пустая ракушка,

Забытая избушка,

Где сердцу пустому томиться навек!

По бару раздались аплодисменты.

— Есть что-то в этой песне, — сказал Джо Ди своей мышке, — от чего у Чаза башню сносит.

— У меня от этой песни слезы на глаза наворачиваются, — сказал дядя Чарли. — «Какой же я дурак» — красиво сказано, вы согласны? Красиво. И Ньюли. Какой голос! Какая жизнь!

Дядя Чарли начал смешивать мне джин-мартини. Устав от споров, он взял окончательное решение на себя. Он сказал мне, что я «осенний тип», так же как и он, а хороший английский джин, холодный как лед, имеет вкус осени. Поэтому я буду пить джин. «У каждого времени года своя отрава», — сказал он, объяснив мне, что у водки привкус зимы, а бурбон пахнет весной. Отмеривая, смешивая и взбалтывая, он повернулся ко мне и рассказал историю жизни Ньюли. Тот был из бедной семьи. Вырос без отца. Стал звездой Бродвея. Женился на Джоан Коллинз. Страдал от депрессии. Искал отца. Мне нравился рассказ, но кто заворожил меня, так это сам рассказчик. Мне всегда казалось, что у дяди Чарли узкий эмоциональный диапазон, который варьируется от меланхоличного до угрюмого, за исключением вечеров, когда он возвращается домой из бара в ярости. Сейчас, в «Пабликанах», в самом начале вечера, в окружении друзей, опьяненный первым стаканом спиртного, он был совершенно другим человеком. Разговорчивым. Обаятельным. Способным на стабильное внимание, которого я добивался от него годами. Мы долго разговаривали, дольше, чем когда-либо, и меня поразило, что даже голос у него был другим. Его привычные интонации Богарта то и дело уступали чему-то более глубокому, более сложному. Он использовал еще более немыслимые комбинации напыщенных слов и гангстерского сленга, а также яснее формулировал мысли и четче артикулировал. Он говорил, как Уильям Ф. Бакли[66]в программе «Си Блок».

Единственным недостатком этого нового дяди Чарли было то, что мне приходилось делить его с окружающими. Мой патологически застенчивый, ведущий полузатворническое существование дядя оказался артистом, наслаждавшимся игрой на публику. Он владел отточенной актерской техникой, отличительной чертой которой были разухабистые грубости. Он приказывал клиентам захлопнуть варежки, заткнуться, попридержать коней и не снимать с себя свои гребаные рубашки. Пару раз мне казалось, что он схватит бутылку сельтерской и выплеснет кому-нибудь в лицо. Когда в баре было много народу, дядя Чарли ворчал на клиентов: «Самое существенное и прекрасное, что мы можем сделать в обществе, — организованном, цивилизованном обществе, — это терпеливо подождать своей очереди». Потом он снова возвращался к разговору с друзьями, объясняя им, почему Стив МакКуин — настоящая кинозвезда, и раскрывая им утонченность и затейливость поэзии Эндрю Марвелла. Пока половина посетителей пыталась привлечь его внимание, он декламировал второй половине «Его неприступной любовнице». Это было представление, а дядя Чарли оказался актером до мозга костей. Методичным актером. Он словно спрашивал себя перед тем, как смешать коктейль: «Зачем я это делаю — какая у меня мотивация?» Чем методичнее он становился, тем большее значение приобретали некоторые клиенты, от чего его методичность и грубость увеличивались, а легионы его поклонников в баре одобрительно улюлюкали и подстрекали его.

Носясь туда-сюда за барной стойкой словно по сцене, дядя Чарли мгновенно и без усилий перевоплощался в проповедника, в артиста, читающего монолог, в сваху, в бухгалтера, в букмекера, в философа или в провокатора. Он играл много ролей, слишком много, чтобы перечислить все, но моей любимой ролью была роль маэстро. Музыкой, которой он дирижировал, был шум, вибрирующий в баре, а дирижерской палочкой — сигарета «Мальборо». Также как и все остальное, что дядя Чарли делал в «Пабликанах», курил он театрально. Он очень долго держал незажженную сигарету в руке, пока она не фиксировалась в умах у зрителей, как пистолет. Потом он устраивал целое действо из чирканья спичкой и поднесения пламени к кончику сигареты. Витиеватая фраза, которую он потом ронял, была окутана клубом дыма. Затем, когда он стряхивал пепел — цок, цок, — все наклонялись вперед и внимательно наблюдали, словно это Вилли Мейз ударял битой по «дому». Вот-вот произойдет что-то интересное. Наконец, уронив с легким плюх! сгоревшую спичку в стеклянную пепельницу, дядя досказывал концовку анекдота или подходил к кульминации своего рассказа, и мне хотелось крикнуть: «Браво!»