Моя Шамбала - Валерий Георгиевич Анишкин

Монгол с Мотей молча думали, недоверчиво посматривая на Самуила, но Самуил заговорил снова, лишая их сомнения.

— Представляете, если у Мишки на ноге будет сидеть твоя брючина? Тогда получится вообще не клеш.

— Вообще-то, конечно, — стал медленно соглашаться Мотя. — Да мои штаны ему вообще по колено будут.

— Так значит, говоришь, одинаковые? — спросил Монгол Самуила. Самуил развел руками, ничего, мол, не поделаешь.

— Одинаковые? — обратил Монгол свой вопрос к Моте.

— Выходит, одинаковые! — согласился Мотя. Один Алик Мухомеджан так ничего в Самуиловой логике и не понял. Но, видно, долго ему не давал покоя вопрос, почему все же клеши одинаковые, если у Монгола на сантиметр шире, потому что уже в горсаду, когда все давно забыли этот случай, вдруг спросил:

— Самуил, а почему одинаковые-то?…

Вино пили из алюминиевой кружки, которую Монгол принес вместе с вином. Всем досталось понемногу. Чуть накапали и Мотемладшему, и Сене, и Армену Григоряну.

Разделили Мотино сало на микроскопические кусочки и моментально его проглотили. С аппетитом захрустели огурцами и луком с хлебом. Вторую бутылку оставили под печеную картошку.

— Миш! — спросил я Монгола чуть позже, когда наш голод немного утолился, и мы расслабились. — Миш! Так ты теперь слесарем в автоколонне будешь работать?

— Не, Вовец, все переменилось. У меня оказалось призвание.

— Я ж говорил, что у Монгола голос появился, и он в хоре запевает, — подтвердил Витька Мотя.

— Я с завтрашнего дня в музыкальном училище работать буду, — не обращая внимания на Мотю, продолжал Монгол. — Наш руководитель с директором училища разговаривал. Меня прослушивали, я им показался, и если бы у меня было семь классов, я бы уже в этом году в училище учился.

Все с уважением смотрели на Мишку. Он чуть помолчал, пережевывая яблоко, и продолжал, прислушиваясь к себе, будто проверяя еще раз то, что было обдумано и оговорено с матерью и было главным для него, судьбоносным.

— Решили, что я закончу вечернюю школу. Директор взял меня чернорабочим. Работа — не бей лежачего. Передвинуть рояль, перенести что-нибудь. Ну и возможность заниматься с первым курсом.

Мы засмеялись, одобряя Мишкину удачу.

— Если буду успевать, на будущий год возьмут сразу на второй курс без экзаменов. А там на первом курсе, между прочим, дяди есть побольше моего. В школе я переросток был, а здесь нормальный. И еще со мной преподаватель будет отдельно вокалом заниматься.

— Это как, вокалом? — спросил Мухомеджан.

— Ну, голос мой будут ставить.

— Как ставить?

— Ну, так говорят у нас. Нужно поставить голос, чтобы правильно пел.

— Так ты сейчас неправильно поешь? — в голосе Мухомеджана было полное разочарование.

— Почему неправильно? — обиделся Монгол. — Я пою правильно. Но я не умею дышать, не знаю, когда звук открыть, когда закрыть.

— Как не умеешь дышать? — испугался неугомонный Мухомеджан.

Пацаны зашикали на него, и он, засопев сердито, замолчал.

— Я умею дышать обыкновенно. А в пении важно особое дыхание, — с удовольствием объяснил Монгол.

— Спой, Миш! — вдруг попросил Изя Каплунский.

— Спой! — поддержал его Самуил.

— Спой! — загалдели все разом.

И Мишка спел. Он был готов петь. Он хотел петь. Он встал, распрямился, и пропала сразу его обычная сутулость, чуть расставил ноги, приподнял подбородок и устремил взгляд куда-то за поле. Лицо его сделалось серьезным. Так его, наверное, учили в клубе «Строителей». Мальчишки замерли.

И вдруг чистейший лирический тенор зазвучал над полем и понесся ввысь и вширь, повергая нас в изумление и в сладостное состояние любви и всепрощения.

Ааве Мариия?

Грация плена доминус текум.

Бенедиктус фруктус вентрис туи,

Йесус санкта Мария матер деи…

Пел Мишка на нерусском языке. Никто из нас не слышал прежде этой мелодии. И Мишкин голос мы тоже слышали впервые. Но все это было настолько изумительно, что мы сидели зачарованные и не смели пошевелиться, чтобы не спугнуть это волшебное ощущение нереальности происходящего.

Я закрыл глаза и через какое-то время увидел разноцветное мелькание точек, словно мерцание многочисленных звезд. Мишкин голос зазвучал объемно, пространство расширилось, и я вдруг увидел горе, всеобщее людское горе. Оно плыло над головами, над морем голов. Грузовики, перекрывающие улицы, военные, много военных, белые крыши, снег на головах и на грузовиках. Все безмолвно, все движется, как в замедленном кино, величественно и страшно. А над этим живым безмолвием звучит:

Бенедиктус фруктус вентрис туи

Йесус санкта Мария матер деи…

Я пролетел над толпой, будто меня переставили с места на место, проник сквозь стены и оказался в большом траурном зале. Вокруг все красное и черное, и еловая зелень веток; снова военные. И вдруг какая-то сила ткнула меня в постамент, как кошку мордой в молоко. На постаменте, задрапированном красным и черным, стоял гроб, утопающий в цветах, и в гробу лежал человек в военном, лицо которого каждому знакомо с малых лет. Паника и Страх отбросили меня от знакомого лица. А вокруг стояли и колыхались люди, и лица их выражали скорбь. Громче и проникновеннее зазвучал высокий голое:

Ора про нобис пекаториоус нуунс эт

Ин хора мортис ностраэ Амен.

— Когда? — беззвучно и отрешенно забилось мое сознание в вопросе. Огнем заполыхали цифры, из которых складывался год.

И вдруг всё стихло. Исчез зал. Еще раз мелькнула перед глазами нескончаемая людская масса, заснеженные крыши.

Я открыл глаза. Монгол стоял, опустив голову. Все молчали. Потрескивал, догорая, костер. Каплунский отвернулся, сглатывая комок, подступивший к горлу. Он тихо плакал. Может быть, вспомнил об отце, а, может быть, жалел мать и сестру.

— Мишка, Монгол! — задохнулся от восторга Мухомеджан. — Ну, ты, это… гений!

— Пацан! — донеслось со стороны завода. Несколько голов, выглядывало изза забора.

— Молодец, кореш! Спой еще! — попросили они.

От дороги послышались хлопки. Это с десяток прохожих свернули на голос. Монгол смутился, повернулся в сторону забора, потом в сторону дороги, показал на горло: «Не могу». Головы исчезли за забором, а люди, свернувшие с дороги, увидев, что певец сел и петь больше не собирается, быстро разошлись.

Возбуждение прошло, но осталось тепло в душе и добро в сердце. То ли от вина, то ли от Мишкиного пения, а скорее всего и от того и от другого, нас пронизывала любовь и теплое чувство счастья. Так бывает в горе, когда слезы облегчили душевную скорбь и очистили душу, и ты готов поделиться со всеми последним.

Монгол открыл вторую бутылку, и мы выпили еще вина, закусывая картошкой, от которой шел пар, разламывая ее, и выгрызая до