Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов

— Такая черная штука.

— А ты ее на али покупал? — спросил он. — А то моему дяде такая штука нужна.

Вопрос про али-экспресс меня насмешил; вот уж от кого не ожидал. Я кивнул:

— Да, на али. По почте пришла. Ладно, пока. Пора мне. — Я полез под решетку.

— Нет, подожди, — сказал он. — Ты про коробочку спрашивал? Знаю, где твоя коробочка.

Я был уже на той стороне:

— Откуда?

— Да, знаю.

— Откуда знаешь? Только что не знал.

Он не обратил на мой вопрос внимания.

— Видел дом? Туда по улице если пойти, домов через пять. — Он махнул рукой. — Слева по дороге, плохой дом.

— Что за дом?

У него, похоже, не хватало словарного запаса, чтоб объяснить.

— Давай отведу, — предложил он.

Я отвернулся:

— Не надо.

— Ладно, сам сходишь, — сказал он. — Увидишь, на улице слева, в доме никто не живет. Большой красный дом. Сразу поймешь, что это он. Плохой дом.

— Почему плохой-то?

Он пожал плечами и повторил:

— Плохой дом. Дырка, а не дом. Я им брата пугаю: говорю, загоню тебя в дом и оставлю, из дырки не выберешься. Он ревет, падла.

— Он у тебя и сейчас ревет, — заметил я. — Даже здесь слышно.

Старший цыганчонок без слов резко дернулся с места и через несколько секунд пропал из виду. Еще через пару секунд рев оборвался. Пыль сверкала в солнечном воздухе, асфальт дышал зноем. У меня появилась мысль пойти искать этот «плохой» дом сразу; вот прямо сейчас. Однако меня тошнило, суставы болели, и я от этой мысли отказался.

Помню сон: Майина кровать, которую мы купили дочке где-то за полтора года до постановки диагноза. Майя спит, потому что сейчас глубокая ночь, а над ее постелью низко склонилась черная тварь, руки существа похожи на текущие ночные ручьи, глаза блестят как звезды, такое чувство, что она нигде не начинается и ничем не заканчивается, она заполняет собой все пространство комнаты, и ее нет вообще, она как бог, который везде и повсюду, и она слишком тонка, чтоб увидеть ее по-настоящему, однако ты точно знаешь, что никакая молитва не поможет, этого бога нельзя ограничить строгим постом, от него не спасут свечки, поставленные в храме, этому богу не важно, веришь ты в него или нет, и не имеет значения, сколько добрых книг ты прочел или скольких человек ты убил, он не знает, любишь ты кого-то или нет, ему это даже, пожалуй, смешно, что ты хочешь выстроить между ним и собой стену из любви или нелюбви, он перешагнет ее запросто, ему в общем-то не надо этого делать, он уже здесь, у тебя за спиной, сбоку от тебя, прямо перед тобой, глядит тебе в глаза и улыбается, его улыбка — самое прекрасное, что ты видел в жизни, она заполняет все твое существование, разве важно что-нибудь из того, что ты сделал или не сделал, когда любое твое начинание развеется и рядом останется только твой тонкий бог, который шепчет тебе в ухо слова, от которых дрожишь ты и дрожит все твое оставшееся время, и мироздание трясется и размывается, и в какой-то момент ты понимаешь, как зыбко и нелепо все то, что отделяло тебя от этого маленького, заполнившего собой все на свете черного бога, забудь обо всем, подойди к нему и обними, и он обнимет тебя в ответ, ты замрешь и увидишь, ты наконец это увидишь, не бойся, я понимаю, что ты не видишь, не хочешь видеть, тебе это неприятно, даже думать об этом страшно, ты лучше забудешь, отложишь в сторону, возьмешь в руки книгу «Как добиться успеха» или «Как понравиться людям», ты не понимаешь, что игра твоя проиграна давно, в самом начале пути, ты не понимаешь, что любовь не побеждает смерть, но и нелюбовь ничего не побеждает тоже, это вообще не имеет значения, тебя уже не спасти, ты можешь молиться, можешь грешить, какое кому дело, ты все равно на пути в бездну; представь, что ты старый больной человек в инвалидной коляске, в окне белый туман поздней осени, ничего не видно, почти ничего, тебе сложно двигаться, тебе больно существовать, ты знаешь, что у тебя рак, и ты проживешь месяц, ну два, ну пусть полгода на трамале, потому что метастазы уже в твоих костях, и тебе сложно дышать, и ты закашливаешься, и, откашлявшись, видишь, как на платке остаются следы крови, сначала ты их боялся, боялся видеть эти красные пятна, стараясь не смотреть, а теперь привык, ну кровь и кровь, и это уже все так, с самого начала, как ты понял, что черная тварь рядом, за тонкой изнанкой бытия, это уже так, ты можешь убегать в любовь или в нелюбовь, в политику или цветоводство, в веру или неверие, в свободу или несвободу, это уже ничего не изменит, твои руки и ноги плохо тебя слушаются, у тебя болит спина, ноги, у тебя шалит сердце, ничего этого как будто еще нет, но уже есть, потому что этот добрый мертвый бог рядом, он действительно добр, потому что ему ничего от тебя не надо, он не заберет твою свободу, не заберет твою любовь, наслаждайся и тем, и другим, ему все равно, наслаждайся чем хочешь, он примет тебя любым, а ты лучше забудь обо всем этом, просто прими ее, эту прекрасную черную тварь, большую и одновременно маленькую, так будет легче, прими и не борись, попробуй, тебе понравится, по крайней мере, попытайся принять и скажи себе: как ты красива, тварь размером с колесо обозрения.

Все это слишком реально, и мне в голову даже не приходит мысль, что это сон.

Тварь гладит мою дочь по голове и говорит:

— А ведь это могла быть она. Лейкоз, например. Помнишь, как лысому мальчишке в онкоинституте КТ делали? Как потом отец его, спящего под наркозом, на руках по коридору нес? Как все это выглядело? А если ты на месте того отца; а на месте ребенка — лысая девочка, твоя дочь. Или лимфома. Помнишь, Майя заболела, у нее на шее лимфоузлы затвердели; стали как круглые камешки. Помнишь, как Яна испугалась, щупая эти камешки у нее на шее, как ты ее успокаивал, говорил, что это инфекция, ты же знаешь, как часто она у нас стала болеть после того, как пошла в детский сад; как вы потом Жанне позвонили, и она посоветовала специалиста из ЦГБ, вы сели в такси и тут же поехали, потому что рак уже вошел в вашу жизнь, и вы боялись, что вот, снова он. Но все обошлось… тогда.

— Не смей, — говорю я.

— А Влад? Для подростков есть свои сюрпризы; гормоны, перестройка организма, все это довольно тяжело, — шепчет тварь, и я вижу: она улыбается. — Как насчет нефробластомы?

— Не смей. — Я чувствую, как из тревожной четкости сна меня выплевывает в зыбкую явь.

Неподалеку в своей постели сопит Майя; с ней все в порядке. Она выглядит очень мило во сне, обнимая любимого мишку.

Я поднимаю голову с подушки; на свежей наволочке остаются мои волосы.

Я думаю: слава богу.

Просто сон.

У отца были горы книг, подборки журналов «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Юный техник», «Техника молодежи», отец выписывал все подряд, из книг — много классики, научной фантастики, цветные атласы, карты, я обожал раскладывать эти карты на полу и разглядывать их, а потом рисовать на огромных листах А1, которые мать специально приносила мне с работы, свои такие же карты, все это стояло у стен, на полках, в шкафах, на подоконниках среди увядших цветов, которые дарила отцу мать и которые отец вечно забывал поливать, среди брошенных тут и там радиодеталей, коробочек с транзисторами, резисторами, советскими микросхемами, кусками канифоли в жестяных баночках, катушками с записями, кассетами, магнитофонами, новыми и поломанными, у отца было три или четыре проектора, слайды в картонных коробках, тысячи слайдов, отец вешал на стену белую простыню и на ней показывал эти слайды, величественную архитектуру Европы и СССР, куски звездного неба, как будто в твоей стене ворота в другой мир, отец обожал любую технику, книги, любил паять и фотографировать и сам потом проявлял пленку в маленькой комнатке с загадочным красным освещением, помню запах проявителя, много у него было рыбацких принадлежностей, крючки, удочки, он брал меня, трехлетнего, на рыбалку, в мотоцикле с коляской, мать потом очень ругалась, зачем повез его, ему же всего три, а вдруг бы утонул, а я помню, как был счастлив тогда, потому что отец дал мне удочку, и я тянул из воды рыбу, это было настоящее счастье, а мать про отца говорила, что у него везде так: и в доме бардак, и в жизни, и пора уже остепениться, и забыть обо всем этом, и зачем ему все эти книги и журналы, все равно ведь все не прочтет, только лежит и пылится, надо выкинуть, а я был маленький и не представлял, почему мама говорит, что эти книги надо выкинуть, как можно даже подумать об этом, все эти знания и надежды просто завораживают, для меня это настоящее чудо, я зарывался в эти горы книг и журналов, в «Науку и жизнь», особенно обожал «Науку и жизнь», половину не понимал, но читал, любил фантастические рассказы, которые там публиковали, еще про исследование космоса всегда обязательно читал, космический аппарат, который запустили американцы и который достигнет конца солнечной системы аж в двадцать первом веке, как это удивительно и запредельно далеко: двадцать первый век, про космос я просто обожал, еще был ежегодник «Эврика», подборки статей за много лет, великолепный был альманах, я читал его как фантастический роман о будущем, которое случится буквально на днях, садился среди стопок книг и журналов, чтоб меня никто не видел, чтоб быть наедине с этим чудом, пока его кто-то случайно не выкинул, и читал-читал-читал, так легко было спрятаться за этими книгами, журналами, коробками с деталями и старыми телевизионными платами, их было немыслимо много, и так легко было поверить, даже не верить, а знать, что у отца вовсе не бардак в доме и в жизни, что это все ерунда, что он просто что-то знает, чего мать никогда не поймет, не потому, что она плохая, конечно, а лишь потому, что ей это по какой-то причине недоступно, потому что она видит по-другому, как на фотографии, которую держат чьи-то чужие и мерзкие черные руки, а отец видит перед собой и не боится смотреть, и зря она ругает папу; ей не понять, что это космическое будущее стучит нам в двери, а отец просто слышит этот непрекращающийся, прекрасный и немного страшный звук.