Самая лучшая месть - Стивен Уайт

— Какая опасность? Что ей угрожало?

— Не знаю. Знаю только, что она чувствовала себя в опасности.

— Кельда, ваша подруга страдала от множественных фобий. В страхах прошла добрая часть ее жизни.

— У меня есть ее дневник, Алан. Тот самый, который нам отдала женщина из галереи. Он у меня. Джонс боялась. Тьма на ее картине представляет то, чего она боялась. И все остальные картины выражают то же. Ее страх перед кем-то.

— Или чем-то?

— Джонс всегда боялась чего-то. Но никогда — кого-то. Ей нравились люди.

Давно шевелившееся в моем мозгу подозрение начало разворачиваться, медленно, постепенно, как открывается веб-страница с какого-нибудь скупердяя-сервера. Когда детали начали складываться в достаточно понятную картину, я шагнул вперед наугад.

— А вы, Кельда, как вы воспринимаете темноту?

— Нет, — сразу же ответила она. Сглотнула. Покачала головой. Посмотрела на лежащие на коленях руки. — На сегодня с меня хватит, Алан. Остальное подождет до следующего раза.

Еще минуту или две Кельда сидела в той же позе, закончив повесть о своей подруге Джонс и тревожных картинах и оставив без ответа мой вопрос о темноте. Ее молчание не было молчанием человека, спохватившегося вдруг на полуслове, что он, может быть, наговорил лишнего. Молчание Кельды было молчанием бегуна, переводящего дух после финиша и удивляющегося тому, что он еще стоит после дистанции, закончить которую в общем-то и не надеялся.

Обычно я не заканчиваю сеанс столь затянутым молчанием, оставляя выбор за пациентом. Но в данном случае неподвижность ее позы казалась мне ключом к чему-то, что притягивало меня, подталкивало к еще одной попытке.

— Как ваши ноги сейчас? — спросил я наконец. — Болят?

Ее лицо немного просветлело, взгляд ожил.

— А почему вы не спрашиваете, комфортно ли я себя чувствую? Ведь люди вашей профессии обычно избегают говорить напрямик, или нет?

В таком игривом настроении я видел ее впервые.

Вместо того чтобы уйти в сторону, чего она, по-видимому, и добивалась, я перефразировал свой вопрос:

— Хорошо, комфортно ли вы себя чувствуете?

Черты ее лица смягчились. Морщинки на лбу и в уголках глаз разгладились, как будто ей только что сделали инъекцию наимоднейшего чудодейственного препарата.

— Сейчас не болят.

— Что вы об этом думаете?

Кельда закрыла глаза. Я видел, как движутся за веками глазные яблоки.

— Обычно в это время суток я испытываю очень сильные боли.

Я кивнул.

— Не думаю, что это имеет какое-то отношение к Джонс.

— Я тоже.

Это было правдой. Я не видел никакой связи.

Через минуту Кельда поднялась, собираясь уходить. За все время она ни словом не упомянула ни о Томе Клуне, ни о нападении на его деда, ни о том, что они вместе проводили время.

Обычно, проводя курс психотерапии, я ничего не знаю о том, что мои пациенты предпочитают скрывать. В ходе лечения я лишь отслеживаю последовательность их мыслей и распознаю природу ассоциаций, произвольно или непроизвольно возникающих с переходом от одной темы к другой. Я могу изобразить процесс их поведения графически, как музыкант изображает течение мелодии с помощью нотных знаков. Но в обычных обстоятельствах я ничего не знаю о том, что они исключают из бесед.

Это означает, что мне ничего не известно о тех важных темах, которые мы не обсуждаем.

В случае с Кельдой Джеймс я благодаря откровениям Тома Клуна и подачкам Сэма Парди получил возможность увидеть ее жизнь в зеркале заднего вида. И в этом узком туннеле я рассмотрел то, мимо чего она в данный момент проезжала.

Я напомнил себе, однако, что зеркало, в которое я заглядываю, держит не сама Кельда, а Том Клун, который, несомненно, направляет его туда, куда ему хочется.

И все же…

Кельда остановилась у двери и повернулась. Взгляд ее уперся в мой живот.

— Как ваша рука, Алан?

— Нормально. Спасибо.

— Вот и прекрасно. Я рада. На следующей неделе в обычное время, хорошо?

— Хорошо.

Я вышел из кабинета менее чем через минуту после Кельды. Небо было затянуто серым, вдалеке грохотал гром, что показалось мне добрым знаком. Может быть, муссоны наконец пожаловали? Но уже в следующее мгновение я понял, что вечерний воздух все еще теплый и сухой и влаги в нем не больше, чем днем.

Беглый взгляд на машину удостоверил, что слой пыли на ней не потревожила ни одна капля.

Похоже, с муссонами все же придется повременить.

Я сел в машину, открыл все окна, чтобы проветрить салон, и, свернув на дорогу, посмотрел в зеркало заднего вида. С Уолнат-стрит как раз выезжал Сэм Парди. Увидев меня, он остановил машину и выступил на тротуар. Мне ничего не оставалось, как сделать то же самое.

Видел ли он выходившую из моего офиса Кельду? Впрочем, возможно, Сэм и не знал, как она выглядит. Хотя… конечно, знает. Кельду знают все. Все знают Розу Алиха и Кельду Джеймс, ее спасительницу.

— Рука у тебя все еще в фибергласе, — заметил Сэм.

— Представь себе. Привет, Сэм. Как дела?

— Дела? Тебе неинтересны мои дела. А через полминуты ты уже не рад будешь, что вообще меня увидел.

— Почему ты думаешь, что я рад видеть тебя сейчас?

— Какой ты молодец.

Расстояние между нами сократилось настолько, что я уже смог различить пятна на его галстуке. Пятна не были свежими; по-моему, Сэм имел в своем распоряжении всего три галстука, и этот был ветераном его коллекции. Одно пятно украшало этот галстук еще в те давние времена, когда мы только познакомились. Оно имело форму штата Айдахо и размер кормового боба.

— Почему я не буду рад, что вообще тебя увидел?

Понизив голос до драматического шепота, Сэм произнес:

— Потому что мне надо поговорить с тобой о Томе Клуне.

Я качнул головой.

— Не могу. И ты прекрасно знаешь это.

Сэм усмехнулся:

— Говоря, что не можешь со мной разговаривать, ты уже сообщаешь мне нечто такое, чего говорить не должен. А если так, почему бы не рассказать еще кое-что, а? Тогда мне не придется прибегать к угрозам и шантажу, и мы сможем остаться друзьями. Идет?

Проклятие. Я утешал себя только тем, что пока Сэм держался сдержанно и не выходил за рамки цивилизованного человека. У меня еще сохранялась надежда на то, что он и дальше будет придерживаться правил. В противном случае разговор грозил перерасти в конфронтацию с такой же быстротой, с какой сопение Грейс перерастало в ночные слезы.