Степной десант. Гвардейцы стоят насмерть! - Сергей Нуртазин

И Гришка терпел, скрежетал зубами, кусал до крови губы, стонал, ему с трудом удалось не заплакать и не закричать. Ночь и сон принесли облегчение, а следующее утро радостную весть. Накануне, утомленный болью и переживаниями, он проспал важное сообщение Совинформбюро, когда в половине двенадцатого ночи, в выпуске «В последний час», из динамика радио прозвучало: «Южнее Сталинграда наши части после ожесточенного боя овладели городом Элиста!»

Вечером следующего дня в госпиталь поступил раненый артиллерист с перевязанными ниже локтей руками. Он-то и рассказал подробности о том, что погода в этот раз была против Красной армии и всячески препятствовала взятию города. Дневная оттепель и мокрый снег сменились морозным пронизывающим ветром, земля и сырая одежда покрылись ледяной коркой, затрудняя движение, однако остановить красноармейцев было уже невозможно. За час до Нового года двадцать восьмая армия, сломив сопротивление немецких частей шестнадцатой моторизованной дивизии, румынского батальона и туркестанских легионеров, освободила город. Артиллерист рассказывал, что видел много убитых и пленных вражеских солдат и немецкую трофейную технику. Его слова подтверждала и сводка Совинформбюро.

Гришка радовался и сетовал, что не может идти вместе с однополчанами в наступление. Ведь и повоевать-то толком не пришлось. Однако то, что пришлось ему испытать за эти несколько месяцев, с лихвой окупало короткий срок пребывания на фронте.

Ночью снилась война. Гришка бежал в атаку, кричал: «Ура!» – стрелял из автомата в черные рогатые тени. Впереди Селиванов. Николай обернулся, посмотрел на него, сказал: «Вострецов, ты это чего же в атаку без ноги бежишь? Иди назад, ты, наверное, ее в окопе забыл». Гришка опускает глаза и видит, что стоит на одной ноге. Он хочет что-то сказать Николаю, но в это время появляется немецкий танк, он наползает на Селиванова, подминает его под себя. Гришка пытается бежать, но не может, у него одна нога. Он падает на землю, ползет. Танк неумолимо приближается, его гусеницы наезжают на ногу, перемалывают плоть и кости… Гришка кричит от ужаса и боли, просыпается. Рядом пожилая санитарка Антонина Ивановна. Она дает попить, вытирает белой тряпицей с лица холодный пот, успокаивает:

– Ну что ты? Что ты, миленький? Терпи, сейчас все пройдет…

Утром поднялась температура, нога покраснела, распухла. К ночи боли усилились. На следующий день пришел хирург-армянин и еще трое медиков. Один из них, пожилой, седоватый, сухой, с клиновидной бородкой, в круглых очках, чем-то похожий на «всесоюзного старосту» Михаила Ивановича Калинина, внимательно осмотрел правую ногу. Тогда из его уст и прозвучали неприятные слова:

– Возможно, придется ампутировать.

От этих слов у Гришки перехватило дыхание и сжалось сердце. Он хотел кричать, требовать, чтобы ему оставили ногу, но не смог произнести и слова. Молчал он и когда на следующий день его повезли в операционную. Молчал, когда над ним склонились люди в белых шапочках и масках. Среди них он узнал хирурга-армянина. Он подмигнул Вострецову, тихо сказал:

– Терпи, дорогой, сделаю все, что могу.

* * *

В сознание Вострецов пришел в палате. Откинул серое суконное одеяло, посмотрел на ноги. Правая была на месте. Гришка отвернулся к стене и едва не заплакал от боли и счастья. Пусть покалеченная, но нога была!

Вскоре радость была омрачена. Через день после операции, во время перевязки, хирург-армянин сообщил, что у него сильно повреждено колено, и нога сгибаться не будет. Поведал он и о том, что правый глаз спасти не удастся. Там же, в перевязочной, он случайно увидел в зеркало свое обезображенное лицо… По возвращении в палату он с трудом сдерживал рыдания, старался скрыть слезы от других, но это не удалось. К нему подошел сосед по койке, тот самый красноармеец, который рассказывал о взятии Элисты. Тронул за плечо, спросил:

– Тебе, может, водички дать?

Гришка помотал головой, сейчас ему хотелось побыть наедине с собой, однако сосед не отставал.

– Ты говори, если чего понадобится, и не убивайся так. Жизнь, парень, на этом не заканчивается. Скажи спасибо, что не убили. Жив остался – это уже хорошо. Опять же на фронт не возьмут. Считай, что ты отвоевался. Теперь из госпиталя прямиком домой можешь ехать. Родных обрадуешь. А что инвалид, это ничего. Посмотри, сколько их теперь стало. Так многие же из них рук не опустили. Война-то ведь еще не закончилась, а в тылу рук мужских не хватает. Бабы, старики, детишки мужицкую работу тянут, надрываются.

Гришка уже не плакал, молчал, слушал. Сосед протянул ему перевязанные руки.

– Вот, смотри. Ты думаешь, мне легче? Ни покурить, ни ложку взять, ни задницу подтереть. Каково? От кистей, почитай, ничего не осталось. А домой вернусь, как по дому работать, как милку свою щупать? Я же не унываю. Верю, что справлюсь с этой бедой. И ты справишься. Неужто власть за то, что мы за нее жизнь отдавали, нас в трудном положении оставит? – Артиллерист указал перевязанной рукой на еще одного соседа по палате, пулеметчика с повязкой на глазах, шутливо сказал: – Вот, Николышин тоже не унывает, хотя есть над чем задуматься. Ему, конечно, в отличие от меня, будет, чем свою бабу тискать, но вот незадача, сослепу можно и к чужой жене присоседиться. Того и гляди конфуз с ним может случиться.

Николышин улыбнулся.

– Я свою Авдотью Прохоровну с другой бабой не перепутаю. Она у меня женщина формами объемистая. И душой добрая… А вот у моего соседа, Игната, баба маленькая росточком, худющая, но сварливая, не дай бог кому такую супружницу. Раиской зовут. Уж она над Игнатом измывалась. Вшивиком называла от злости своей. Хотя Игнат мужик чистоплотный, силой и здоровьем не обделенный, но слабохарактерный дюже. Только и он однажды не стерпел, сказал, что если она его еще раз Вшивиком назовет, то он ее на тот свет определит.

Артиллерист спросил:

– Ну и как? Перестала?

– Как бы не так. Разве такую напугаешь. Она тут же ему и ответила вроде того был ты Вшивик, Вшивиком и останешься. Игнат рассвирепел, повалил ее на пол и душить начал. У нее дыхание сперло, говорить не может, аж посинела вся, а пальцами показывает, будто ногтями вшей давит, мол, Вшивик ты, Вшивик.

Все рассмеялись. Смех захлестнул палату, веселость коснулась даже Вострецова, он слабо улыбнулся, превозмогая боль. Дольше всех смеялся артиллерист. Смеялся звонко, заливисто, до слез. Когда успокоился, утерся перебинтованными руками, посмотрел на Николышина.

– Дальше-то что? Придушил Игнат бабу?

– Не успел. Детишки их к нам прибежали, сказали, что папка мамку убить хочет. Мы с женой кинулись к ним в избу. Едва успели, кое-как его оттащили.

– Чего же не ушел он от нее, раз такая вредная была?

– Кто его знает? Может, любил. Да и детишек оставлять не дело. Раиска, несмотря на то, что худющая, ему аж девятерых нарожала. Мал мала меньше. Он с ней неделю не разговаривал, а потом война началась. Через три месяца Игната вместе со мной на фронт забрали.

Артиллерист вновь обратился к Вострецову: