Бездыханные ІІІ - Кон Айзель

У мамы вырвался удивленный вздох.

— Мио, — она укоризненно на меня поглядела, — я не знаю, что происходило у вас все эти годы, но…  нельзя же так. Как бы там ни было, он твой родной дядя! Нельзя говорить так о своих родственниках.

После этих слов, плотина моего терпения была снесена, освободив все те эмоции, которые я держала в себе целых десять лет — обида, злость, отчаяние и горечь одиночества. Но из-за невозможности излить все это через слезы, эмоции слились в один хаотичный комок и вырвались наружу отчаянным гневом.

— Как непривычно слышать родительские нравоучения, — тихо произнесла я, пытаясь еще кое-как сдержаться.

— Мио…

— Что, мама? — я нарочно выделила последнее слово и, все же не сдержавшись, вскочила с места. — Что?! Хочешь мне что-то сказать?! Уверенна, у тебя есть, что мне рассказать, о чем поговорить. Но вы уже много сказали и теперь, будьте добры, послушайте меня. Все это время, все эти долбанные годы я засыпала в надежде, что утром, сбегая вниз по лестнице, увижу на пороге маму и папу; но, просыпаясь, с отвращением осознавала, что внизу меня ждет ничего кроме пустых банок пива, разбросанных по полу окурков и дряблая туша Фреда на запачканном жирными пятнами бабушкином диване! Вы оставили меня, когда мне было восемь, а бабушка умерла всего лишь через несколько месяцев после этого, поэтому все мое детство прошло в отвратительном окружении дома, и глупых насмешек из-за этого в школе. Вы говорите, что оставили меня здесь, так как боялись, что там не сможете дать мне должных условий жизни. А вы не подумали, что жизнь маленького ребенка под одной крышей с равнодушным пьянчугой, который даже не интересуется её учебой и вообще, где она была и что делала, тоже не соответствует понятию «нормально»?! Каким вырастет ребенок, если в десятилетнем возрасте ему уже самому приходиться улаживать вопросы со своей школой, носить документы черт знает куда и в слезах просить родителей одноклассников, чтобы сказали, что нужно сделать с этими глупыми бумажками и какие справки нужно сдать, чтобы тебя вдруг не отчислили за неимение нужных документов. А взрослые только качают головой на «умыльную» картину одинокой девочки и никто, даже учителя не пожаловались специальным организациям о том, что вот этот ребенок не получает должного ухода, так как считали, что это не их дело. Как можно назвать «нормальной жизнью» то, что тебе приходиться брать у заботливой соседки детскую одежду её выросших детей, так как на свою одежду у тебя денег нет?! Или когда тебя вырывает прямо на уроке, оттого что утром удалось поесть сытный горячий завтрак, принесенный миссис Винс, к которому твой организм совершенно не привык, так как вечно жил лишь на одной яичнице и полуфабрикатах. Какая может быть жизнь у девочки, если в двенадцать лет, во время первой менструации она думает, что умирает и ей приходиться зимой, ночью, бежать к соседке, и лишь чудом избежать нервного срыва из-за страха и сильной боли?! Как можно жить, если в четырнадцать лет в мозгу проскальзывает мысль о самоубийстве и лишь гордость не дает тебе пойти на это?! Знаете, я не думаю, что с вами мое детство прошло бы еще хуже, так что, простите, но ваше оправдание для меня совершенно бессмысленно.

Закончив говорить, я, чтобы избежать взглядов, быстро забрала три кружки, которые благополучно опустошила Дейзи, и повернулась к умывальнику. Вновь, как в начале, повисло глубокое молчание, перерываемое лишь звуком льющейся воды из крана.

«Слишком резко я вывалила на родителей все это, — внутренне упрекала я себя. — Нужно было как-то помягче, не так грубо, что ли. Они ведь наконец-то приехали, объяснили мне все, рассказали правду. А я не сдержалась, сорвала на них всю злость. Первая встреча, и на тебе — крики, слезы. Наверное, все из-за того, что приехали они уж очень не вовремя. Даже толком обрадоваться не могу из-за проблем с Лилит, а ведь…  — рука с мочалкой на секунду застыла в воздухе, когда я осознала всю суть сложившейся ситуации, — они же совершенно не в курсе, что я…  ну, больше не нормальный человек. И сообщить я им об этом не могу. Что же теперь будет?..»

Внезапный толчок где-то в районе поясницы вывел меня из тумана мыслей. Я удивленно повернулась и увидела перед собой маленькую Дейзи, глядевшую на меня с болезненной злостью и слезами в глазах.

— Извинись, — приглушенно, чтобы не разреветься буркнула она.

Её ручки сжали подол юбки и, казалось, если дать им волю, то мне бы пришлось уворачиваться от маленьких кулачков.

— Что? — от удивления, я даже прослушала, что она сказала.

— Попроси прощения! — уже громче произнесла Дейзи. — Из-за тебя мама сильно плачет!

Я перевела взгляд в сторону родителей и увидела, как мама содрогается от тихого плача, прижимая руки к лицу, а отец заботливо положил ей руки на плечи и растерянно глядел, не зная, чем помочь. От увиденного в груди больно закололо, но я упрямо поджала губы и, выключив воду и оттряхнув влажные руки, перевела внимание обратно на сестру.

— А за что мне просить прощения? — спросила я с усталым выдохом, не без интереса разглядывая маленькую копию себя.

Дейзи на секунду растерялась, но быстро поспешила ответить, чтобы я не заметила этого.

— За то…  за то…  за то, что заставила её плакать!

— За это не просят прощения.

— Просят! — настаивал на своем ребенок уже с большей уверенностью в голосе.

— Нет, — возразила я с тем спокойным тоном, с которым взрослые обычно ведут бессмысленные споры с детьми.

— Просят, просят! Извинись! А ни то я…  я…

Она растерянно опустила глаза, не зная, что сказать.

— Что? — я присела напротив девочки и подперла рукой подбородок, приподнимая насмешливо бровь. И все же, какое удивительное сходство между нами!

— А ни то я буду плакать! — наконец выкрикнула серьезный аргумент Дейзи.

— Нет, — кончиками губ улыбнулась я, хотя уже давно сдалась под её наивным детским напором.

— А я буду громко плакать! — воскликнула она, всем своим видом показывая, какая это серьезная угроза.

Тогда я не сдержалась и прыснула от смеха, привлекая внимание родителей.

— Хорошо, сдаюсь, — произнесла я, взъершив волосы девочки, что вызвало у неё недовольство.

Выпрямившись, я повернулась к удивленным моим смехом матери и отцу и с некой болезненной