Свободные от детей - Юлия Лавряшина

— Еду! — кричу я, уже приплясывая от восторга. — Минут через сорок я у вас!

Давно меня так не возбуждал выход книги. Привыкла к чуду — меня издают. Перестала ощущать привкус счастья.

А когда-то мы с тобой в ресторане отмечали мою первую публикацию в заштатной газетке. И я была до того счастлива, что то и дело раскрывала газету с моим, рассказом, как слепая — пальцами считывала с пачкающейся страницы свое имя. Мне казалось, что сейчас все пойдет по-другому, моя жизнь наконец повернет в намеченное судьбой русло, и меня начнут узнавать на улицах, брать автографы, и кассирши в магазинах начнут улыбаться мне и правильно давать сдачу. Я не о том мечтала, я была слишком молода…

И ты не пытался вернуть меня на землю в тот вечер. Поговорить о настоящем и фальшивках, напомнить, что никто не знает писателей в лицо. Даже сейчас, когда телевидение лезет в каждую щель, многие ли видели Улицкую? Кто помнит, как выглядит Дина Рубина? Или тот же Крапивин, прозой которого я упивалась с детства, — какой он? Из всех писателей наше телевидение интересуется лишь теми, кто существует на уровне попсы — детективщицами. Они суют свои лица куда ни попадя, их знает каждая собака. Они не ведают стыда за то, что пишут плохо, штампуют примитив по нескольким однажды придуманным шаблонам — десятками, сотнями! Но с каким апломбом они вещают с экранов, изрекают глупости, которые сами почитают за мудрость. Неужели им и себя удалось убедить, что они имеют какое-то отношение к литературе?

Впрочем, это всегда тайна тайн: кого из нас литература примет и оставит, когда мы станем только душами? Чье имя не скукожится под тоннами песка времени, удержится на поверхности — непотопляемое? Судьба играет нами, чего просить у нее, если уж она Баха чуть не утянула на дно, только случай вытащил его из забвения.

Но об этом мы не говорили в тот вечер, когда обмывали мою первую публикацию. Я была слишком счастлива, чтобы ты решился ткнуть меня носом в тернии, через которые предстоит пройти на этой дороге, куда я сдуру сунулась. Которой давно шел ты сам…

На лестничной площадке сталкиваюсь с той самой соседкой, что когда-то сдала меня милиции, подтвердив, что Даша вошла ко мне в квартиру. И не могу вспомнить ее имени… То ли память сознательно избавляется от ненужного мусора, то ли это частичная амнезия после родов?

— Чего-то давненько вас не видать было, — ласково лепечет она, заглядывая мне в лицо. — Уезжали куда?

— Уезжала.

Почему люди полагают, что перед ними должны отчитываться, хотя бы и так — мимоходом? А себя считают вправе расспрашивать… Мне и дела нет, как она жила эти месяцы, что с ней происходило, Но тут ей удается тронуть мое каменное сердце:

— Похорошели как! Посвежели. Наверное, где-нибудь на Канарах отдыхали?

Я мельком смотрю на едва загоревшую руку — Лера запрещала мне бывать на солнце, это вредно для ребенка. Чем — не знаю. Не поинтересовалась.

Ловлю себя на том, что мысль о Насте и о сестре уже не прошивает насквозь, думаю о них обеих почти спокойно. Опять сказывается моя хваленая способность к регенерации: пара дней агонии, и уже рождена заново. Живот и то почти втянулся, хотя тугой пояс все же надела.

Соседке что-то наспех вру про местечко под Парижем, где живут мои друзья и где я провела эти полгода. Пусть считает меня избалованной богачкой, пусть думает, что у меня есть друзья… Уже сбегая по лестнице, вспоминаю про Эльку, которой даже не позвонила, не рассказала того, что произошло со мной. И решаю, что раз рука сама не потянулась к телефону, чтобы набрать ее номер, значит, так она нужна мне… В общем-то, не близка, это я всегда понимала. Школьные воспоминания перебирать? Ни времени нет, ни желания. О нынешнем говорить — язык скует. Разве кому-то, не только ей, объяснишь то, что творилось во мне и вокруг?

— А Восниковский-то съехал! — кричит соседка мне вслед. — Ее в тюрьму упрятали, а он квартиру продал. Говорят, вообще за границу уехал. Не знаю, правда иль нет?

— А твое-то какое собачье дело?

— Что?

Она «лыбится», иначе и не скажешь, перевесившись через перила, — не расслышала того, что я пробурчала. Впрочем, если б мои слова и донеслись до ее слуха, большой беды не случилось бы. Больше никаких пирожков от нее, никаких «почитать»… От людей, которые предают мимоходом, одержимые идеей высшей справедливости, под колесо которой не жаль не только любимую соседку швырнуть, а миллионы, бежать надо. Хоть вниз по лестнице, хоть в другую страну. Если б жила в семнадцатом, эмигрировала бы, не сумела бы приспособиться. И страдала бы без этой необъяснимой магии русских берез, которых во многих уголках мира полно, а так не цепляют за сердце, как наши… И мечтала бы вернуться… Но не вернулась бы никогда. Чтобы дуракам кланяться?

Я в своем Союзе писателей уже членский билет на стол швыряла, когда хотели протащить не просто графомана (им несть числа!), но бездарность воинствующую, наглую и отвратную. Как-то подлез к Лужкову, свою книжонку, в бересту одетую, преподнес и решил, что уже оседлал всю тройку-Русь разом, хамить начал старым поэтам, ногтя которых не стоил, — ни одной строчки в его книжке не нашла, которая примирила бы меня с этим убожеством. На кресло председательское начал коситься еще до голосования, хотя чуть не руки целовал тому, кто сейчас в нем сидел, прогибался перед ним, как чеховский Червяков.

Я просто звереть начала, когда всерьез заговорили о том, что придется его принять, раз председателю так хочется… Мне до сих пор тошно здороваться с теми, кто нашептывал, чтобы я выступила первой, а уж они поддержат, разделят мой праведный гнев, тем более ни одного не нашлось, кто внутренне стал бы на сторону этого «Червякова». Но только один все-таки решился взять слово после того, как утихли мои гром и молнии… Только один человек оказался правдивым и смелым среди тех, кто именует себя писателями.

Того бездаря тогда приняли почти единогласно: двое против, и кто-то один воздержался. Решился только галочку поставить в соответствующей графе, но так, чтоб никто не заметил, не заподозрил, что он осмеливается не шагнуть со всеми в ногу. А ведь далеко не советские были времена…

Самое поразительное, что ни одному из них терять было нечего! Что дает членство в творческом союзе, кроме красной корочки, с которой можно без билета пройти на книжную ярмарку в ВВЦ? Никакой помощи, никаких льгот, только гордое звание члена… Но — рвутся в союз с той же одержимостью, будто нам все еще раздают квартиры и дачи. Ничего этого давно нет, и Литфонд существует лишь формально. Хотя даже не знаю — существует ли?

…Все это вскипело и улеглось, пока я сбегала по лестнице. Ледяными горошинами рассыпалось по ступеням, заглушив то, что соседка продолжала посылать мне в макушку. Я уже не слушаю ее. Я думаю о том, что на меня обращена ненависть всего мира: тех, кто живет по традиции и не приемлет мои книги о женщинах, идущих против течения; тех, кого злит, что я вообще пишу, когда им давно не пишется, да еще и книги у меня выходят; Восниковского, который лишился и дочери, и жены потому, что не я оказалась убийцей; соседки, из-за меня проявившей свою гнильцу… Как выстоять в одиночку? Не озвереть и не сломаться? Как?