Carus, или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

— А у меня все хорошо, — сказал А. — Я с большим удовольствием снова взялся за работу. Ты и представить себе не можешь, как я признателен… — добавил он. — Каждый вечер я благодарю вас за все, что вы для меня сделали.

Я постарался отвлечь его от этой темы. Он спросил меня, вспоминаю ли я о словах Р.

— Ну, Р. чего только не говорит, — ответил я.

Оказывается, Рекруа сказал ему, что даже бездна и та проходит, и та обречена на смерть. Что и случилось. Пустота душила его. А потом исчезла.

Суббота, 22 сентября.

На улице стоял сумрак. Я встретил Йерра в булочной на улице Дофины. Он вышел из дому в своем чересчур широком плаще и ярко-желтом шарфе.

Мы поболтали об А., об Анриетте, об инструментальных неудачах Labor Day, о лете — Йерр сказал, что он уже свернул шатры.

Воскресенье, 23 сентября. Сидел дома. Приходила В.

Понедельник, 24 сентября.

Ужинал на улице Бак. В прихожей на комоде возле коридора — желтые цинерарии.

Застал там Рекруа. А. сказал, что ему работается хорошо, как никогда.

Говоря с Элизабет о депрессии А., Рекруа заявил, что все чудеса исцеления, все лечебные средства действенны лишь тогда, когда человек убежден <…>, что ему нечего лечить. Вы не можете ставить под сомнение тот факт, что вы живете. Так не отрицайте же ничего. Не уходите в грезы наяву. Не рассуждайте ни о чем и никогда…

И он добавил, совсем тихо, словно делился заветной тайной:

— То, что управляет нашими жизнями, есть чистый случай наравне с самим существованием. Отсюда вывод: все на свете застигает нас врасплох, делает бессильными, остается втуне.

— Словом, нет здоровья — нет и болезни? — спросил я.

— Вот именно, — ответил Р.

— И с вами уже бывало такое? — поинтересовалась Э.

— Да.

Он смолк. Потом повернулся к А.:

— Бывало… и еще хуже, чем у вас… А впрочем, нет более бессмысленного занятия, чем мериться несчастьями…

— Все равно, что измерять бездонность бездонной пустоты, — сказал А.

— Это верно ничто не поддается измерению, — сказал Р., — ибо у нас нет подходящей мерки. Ибо нельзя предвидеть непредвиденное…

И добавил таинственным тоном:

— Однако не существует никакого определенного принципа, позволяющего утверждать, что человек в состоянии восторженного ослепления менее способен адекватно воспринимать реальность, нежели натуры более хладнокровные или равнодушные.

А. возразил: разве пассивное самовосприятие не является более слепым?

— Слепым, может быть, — ответил Р. — Притом абсолютно слепым в том смысле, что оно не видит. И оно, без сомнения, очень далеко от того, чтобы быть беспристрастным, быть независимым. Но надо ли видеть, когда вы испытываете нечто? И разве тот факт, что вы испытываете нечто, обязательно влечет за собой эту взаимосвязь, означает, что вы управляете этой взаимосвязью, то есть видите, испытываете и воспринимаете? Да, оно ослеплено тем, что испытывает, — ослеплено настолько, что подменяет его, не видит его… Но кто нас убедит, что как раз это и не является способностью ясно видеть?

Вторник, 25 сентября. Йерр поделился со мной своим восхищением по поводу того, что «каждый встречный и поперечный» употребляет в разговоре такой сложный и, но его мнению, глубокомысленный оборот, как «каждый встречный и поперечный».

Среда, 26 сентября. Побывал на улице Бернардинцев. Марта выглядит измученной, издерганной. Внезапно ее лицо исказилось: она обнаружила, что в доме нет вина. Лето не принесло ей отдыха — так она сказала мне.

Однако Поль все же вернулся домой. Она принесла пиво. Пересказала мне дискуссии между Полем и Сюзанной — но ее словам, «тревожные», а на мой взгляд, совершенно неопасные.

В любом случае, — призналась она, — их бредовые рассуждения все же лучше наркотиков, хотя и с ними он расстался не окончательно.

Согласно убеждениям Поля и Сюзанны, тела, вещи, события, большая часть нашего мира и светил были задуманы как скопления потоков, частиц материи, столь тесно сосуществующих, что они оправдывают предсказание судьбы, вызывание мертвых и составление гороскопов. Эти непрерывно движущиеся потоки наделялись смутной памятью в застывшем, почти твердом состоянии, и ей служили основой — по утверждениям Сюзанны — древние игры родства. Поскольку эти воспоминания выражались в материальных знаках, можно было предсказывать, от этапа к этапу, переходы и контакты, связывающие между собой эти подобия архивов памяти. Все запечатлевалось постепенно, мало-помалу, и перекликалось от эпохи к эпохе, иными словами, одновременно и последовательно. <…>

Карта небесного свода представляла собой такое же подобие архива, как шрамы Улисса, меч Брута, Лувр Юбера Робера, цвет глаз любимой женщины. Чудеса царили повсеместно, поскольку любое событие, лишенное смысла и обычного облика, расценивалось как загадка, как чудо. <…>

Четверг, 27 сентября.

Прекрасный темный паркет Э. Запах настоящего воска.

Старинный, пленительный, чуточку назойливый запах мастики, под которой пол не сверкает, а скорее мерцает.

А. не было дома. Я поцеловал Э.

Пятница, 28 сентября.

Получил письмо от Коэна. Он приедет в Париж и пробудет здесь с 6-го по 9-е. Потом с 20-го по 23-е.

По своей инициативе, без наших просьб, неожиданно предложил нам сыграть в эти дни вчетвером.

Суббота. Пришел на улицу Бак.

В прихожей — темно-красные цветы, похожие на львиный зев.

К. уже был там. А. согласился отложить ненадолго свою работу. Карл пригласил нас поужинать с ним на неделе. Например, 3-го. Элизабет сказала, что не сможет. А. снова начал вспоминать события истекшего год, одновременно отчетливые и смутные. Разрозненные и безмолвные. Нереферентная точность. Каждый миг приносится некой силой — новой и вследствие этого совершенно неопределимой, непокорной, немыслимой. Не поддающейся никаким толкованиям. Силой, которая нам неподвластна, которую, за отсутствием знаков или лиц, нам не дано видеть. И от которой мы в ужасе поспешно открещиваемся. Карл добавил:

— Ямабэ-но Акахито[106]говорит: «Все вещи на свете прекрасны. Они так прекрасны оттого, что им суждено исчезнуть».

Воскресенье, 30 сентября. Звонила В.

Понедельник, 1 октября.