Детский сад - Джефф Райман

«Тебе, наверное, не терпится поскорее со всем этим разделаться», — догадалась Милена.

— Пожалуй, да, — сказал Эл вслух, глянув на нее с поджатыми губами.

Неожиданно для себя Милена подумала: «Интересно, а какие чувства он сейчас испытывает к Хэзер?» И краем глаза заметила, как он тотчас отвернулся.

— Я однажды заставил тебя хлебнуть. Поэтому чувствую, что в долгу перед тобой, — сказал он. — Так что денег с тебя не возьму.

— Спасибо, — пробормотала Милена. А сама подумала: «Странно, я о деньгах не заговаривала. У меня о них и мысли не было».

Эл говорил быстро и строго, по существу дела:

— Надо сказать Максу начистоту, чего мы от него хотим. Наш подход такой: я просто помогаю ему вспомнить. Устрой нам что-нибудь вроде встречи, желательно непринужденной. Всегда легче, когда люди настроены на сотрудничество.

Милену по-прежнему задевало его упоминание о деньгах.

— Ты мне ничего не должен, — настойчиво сказала она.

Эл стукнул одетой в перчатку ладонью о ладонь.

— Эх, люди, если бы вы могли слышать! — воскликнул он. Как будто изъясняться словами было чем-то недостойно примитивным. — Послушай. Ты и есть Хэзер. По крайней мере, она была половиной тебя. А то и больше.

«Он все еще ее любит. Эх, бедняга».

Эл со вздохом потер лоб.

— Сейчас она, наверно, запрятана глубоко, да?

И посмотрел на лоб Милены, будто ожидая увидеть там свою Хэзер.

— Ты же сам знаешь, — сказала она. — Зачем спрашивать?

Эл пожал плечами.

— Ты больше не чувствуешь ко мне ненависти. А это уже нечто.

— Нечто — это то, что в конечном счете сотворила я с Ролфой. А это гораздо хуже того, что тогда устроил мне ты.

— Чш-ш, — перебил он, поднося палец к губам. — Я знаю. Знаю. — И в глазах у него отразилось нечто большее, чем жалость: понимание. — Ох уж эти мерзавцы, с их чертовым Считыванием. Им необходимо все контролировать, держать в узде. И им совершенно наплевать, что может погибнуть во время самого процесса. Извини.

Однако встречного понимания Милена в себе по-прежнему не ощущала.

— Скажи мне, — обратилась она. — Боюсь, тебе все равно придется мне это сказать. Как все складывается у тебя? Чем ты все это время жил?

В глазах у Эла мелькнула совершенно неожиданная, какая-то мальчишеская радость оттого, что ей не все равно, что с ним происходит, что ее это интересует. Он неловким жестом указал на свою хижину-кибитку.

— Я делаю гобелены, как я уже говорил. Свиваю узоры из всех людей, которых встречаю. Характеры подобны цветам. Я тку из них гобелены и вывешиваю в воздухе, для других Нюхачей. Нас теперь достаточно много. Все в основном заняты обычной работой, так что у них на творчество в основном не хватает времени. Поэтому гобелены делаю я, а они их у меня покупают.

— Разносят по домам и вешают на стену?

— Нет. Запоминают, — поправил он робко.

«Что, опять эта вирусная память?»

— Но ведь ты ненавидишь вирусы.

— Я ненавижу их вирусы. Но люблю те, что люди делают для себя сами. — Эл пытливо вгляделся ей в лицо. — Если б ты только умела читать, — вздохнул он, — ты бы безусловно поняла, о чем я.

Они не спеша шли по пустоши.

— Если только ты не Нюхач, тебе и представить невозможно, насколько сложно, многослойно устроен человек. Просто вселенная в миниатюре. И в голове у всех — сплошной щебет. Мы его называем «туман», как начинка у облаков. Он все собою затягивает, и люди из-за него перестают видеть. Большинство попросту живет на автопилоте, отрубает почти все свои функции. А уровнем ниже находится Паутина. Это память. Именно здесь все и хранится, и она действительно напоминает тенета. Здесь запросто можно заблудиться. По-настоящему сложная личность бывает настолько запутана, что из нее и выход-то не сразу найдешь; бывает, просто ужас охватывает. А еще ниже, подо всем этим, — Огонь. Там просто жжет. Здесь расположено сердце.

— А я? Я насколько запутана? — поинтересовалась Милена.

— Ты? — Эл помолчал, сосредоточенно прищурясь. — Ты… Ты такая аккуратная, очень опрятная. Собранная. И вся по полочкам. У тебя есть части, которые между собой вообще не сообщаются. Поэтому ты частенько сама себя удивляешь. Прямое следствие упорядоченного ума. И еще ты способна умещать в себе невероятный объем всевозможных деталей; к тому же ты хороший организатор. Но и это далеко не предел. — Эл улыбнулся. — Из тебя бы вышел чертовски хороший Нюхач, стоило б только подзаняться.

«А что, он любезен, — отметила Милена его улыбку. — Возможно, я ему нравлюсь».

— Да, — сказал он с тихой нежностью.

«Он любит меня. Для него я по-прежнему Хэзер».

Видимо, он расслышал ее, но улыбка с лица не сошла, а глаза были по-прежнему полны понимания.

— Они оплатили свой гобелен, — пояснил он. — Поэтому мне надо сейчас вернуться и его закончить. А там пойдем, разберемся с этим твоим Максом.

На обратном пути к хижине-кибитке Милена подумала: «Тучи для него рассеялись». Ей еще никогда не доводилось видеть, чтобы человек вот так неузнаваемо менялся, становясь из разрозненного цельным.

— Ну уж, не в такой степени, — поправил он непринужденно. — Я все такой же изгой, вне закона. Только я больше не причиняю людям страдания. — Возле двери в кибитку Эл остановился, оглядываясь с лесенки-приступки. — Любой Нюхач устроен так, что если он делает людям больно, то сам же эту боль чувствует. Так что в итоге получается себе же хуже. — Он снова улыбнулся и, открыв дверь, грациозно шагнул внутрь.

Там он снова занял прежнее место и взялся заканчивать свой орнамент. В этот раз их приветствовали особенно тепло, с одобрительными смешками.

— Вот она, — вслух сказала почтальонша, — вот она, наша шерстяная ниточка.

— Неокрашенная, — уточнил бородач с затуманенным взором. — Та самая, на которую весь узор нижется.

УЖЕ СОВСЕМ СТЕМНЕЛО, когда они наконец добрались до Зверинца. Макса удалось застать на репетиции «Воццека»[12]. Он их заметил как раз в тот момент, когда они с Элом пытались тихо проскользнуть на места в зале. Обнаружив их, он впился в них долгим, немигающим взором.

Но вечно эта пауза длиться не могла, и потому он повернулся, кивнул оркестру, и музыка началась.

— Ну и дела, — покачал головой Эл. — Ох и бедолага.

— Что? Что ты можешь про него сказать? — Милена дергалась от нетерпения.

— Ш-ш, тихо, — одернул Эл.

Звучание было несколько странным: дерганым, неровным, разрозненным, угловатым, как будто музыканты были не в ладу с собой. Дирижировал Макс нервозно, слишком резко взмахивая палочкой. Эл не сводил с него взгляда, полностью погрузившись в созерцание, следя за объектом с зоркостью сигнальщика на мачте.