Крепость сомнения - Антон Уткин

Как-то, читая историю Соловьева, Галкин наткнулся на место, где говорилось о женитьбе царя Федора Алексеевича. «Рассказывают, – писал Соловьев, – что идя однажды в крестном ходу, Федор увидал девушку, которая ему очень понравилась; он поручил Языкову справиться о ней, и тот донес, что это Агафья Семеновна Грушецкая, живет у родной тетки, жены думного дьяка Заборовского, и дьяку дано знать, чтобы не выдавал племянницы впредь до указа». Эта история любви, столь кратко, но отнюдь не скупо выраженная пером историка, умилила Галкина. Так это было просто, ясно, без затей и в то же время полно, что в такой женитьбе Галкин видел свой идеал и искренне недоумевал, для чего люди привыкли окружать эти отношения сонмами с его точки зрения ненужных условностей. Но Галкин не был царем Федором, а был самим собой, то есть Галкиным, и никаких указов никому давать не смел.

Когда впереди восстала серая громада «Рамстора», он немного пришел в себя. Налево перпендикулярно улице уходили три высоких дома, и вот уже он повернул и мелькнуло окно его кухни, где во всю стену висела огромная географическая карта, откуда исходил, крупно процеженный плотной желтой шторой, умиротворяющий свет лампы, стоящей на тумбе чуть отвернувшись к стене и потому накрывающий Австралию круглым густым пятном.

«Нет, надо подемократичней места выбирать для наших посиделок», – решил он, подруливая к стоянке. – «Вам понравились наши гребешки в ванили?» – мысленно повторил он и плюнул в досаде. – Ну какое ему дело, понравились они мне или нет? И что они будут делать, если не понравились? Повара расстреляют, что ли?»

В будке сторожа горел свет, и из черного зева собачьей конуры торчал мокрый нос овчарки Герды. Он поставил машину и завернул на голоса.

Как часто с ним случалось, когда он возвращался домой вечером, возникала надежда, что дома караулит его какая-то нечаянная радость. Но бесчисленное количество раз он открывал свою дверь, замирая от предчувствия, и ничего не случалось. И всякий раз его охватывала какая-то светлая грусть, природу которой он затруднился бы определить наверное. Вот и на этот раз, глянув на свои окна, Галкин доверился этому чувству и не торопил встречи с разочарованием.

В боксе дяди Славика горел свет и стукались голоса об изнанку листового железа. Поставив машину, Галкин помедлил, еще раз взглянул на окна, подошел к боксу дяди Славика и потянул на себя металлическую створку ворот. «Из Конотопа...» – вместе со светом наплыли на него чьи-то слова. По обе стороны капота белых «Жигулей» шестой модели стояли дядя Славик и какой-то парень немосковской внешности. Услышав скрип петель, они замолчали и обернулись на Галкина.

– А, Палыч! – воскликнул дядя Славик, называвший так Галкина за его солидную бороду, за добродушие и еще за то, что Галкина иногда показывают по телевидению.

Галкин, в свою очередь, питал к Славику не меньшее расположение, но причин этого никогда себе не объяснял.

На капоте лежала газета, на ней стояла бутылка «Привета», лежал раскрошенный хлеб и кусок сала. Парень немосковской внешности глянул на Галкина с приветливым смущением. Галкин нагнулся посмотреть марку водки.

– Сторожа нового взяли, – шепнул ему дядя Славик. – А я, брат, опять в гараже пью. Что-то опять моя Людмила Ивановна забушевала... – Он не договорил, махнул рукой и оглянулся в ту сторону, где должны были находиться окна его квартиры. – Ты как? – Он поднял бутылку.

Галкин отрицательно повел головой, взял кусочек сала, отливавший нежным розовым цветом, и положил его в рот. Дядя Славик аккуратно наполнил рюмки, они с парнем чокнулись и выпили: парень лихо бросил в себя содержимое рюмки, а дядя Славик выпил медленно и плавно, как будто переставил с места на место какую-то тяжелую, но хрупкую вещь.

– Хорошо вам, – заметил Галкин. Дядя Славик замахал руками, замотал головой, словно извиняясь перед непьющим Галкиным.

– Так и что? – обратился дядя Славик к своему парню, предлагая ему продолжить разговор, нарушенный появлением Галкина.

– Актрисой, актрисой хотела стать, – заговорил парень, еще раз взглянув на Галкина с тем же выражением вежливой робости. – Еду как-то – а время уже ближе к ночи, – смотрю, стоит моя актриса на Садовом. И импресарио при ней, и антрепренер, – все как положено. Ну, торможу, в общем. Че, говорю, это и есть твой театр? Театр не театр, говорит, а подмостки судьбы...

– Да-а, – тяжело выдохнул дядя Славик, взялся за бутылку и опять вопросительно посмотрел на Галкина, но Галкин упорно смотрел в газету.

«Как погиб царевич Дмитрий?», «В Город Солнца нагрянули ревизоры...» – сумел прочитать он, а конец выноса закрывала бутылка. Галкин удовлетворенно подумал, что не его газета служит скатертью, но тут же сообразил, что его газеты здесь быть и не может, ибо эти люди просто не читают таких газет. Постояв еще немного, Галкин простился с соседями и пошел домой. В подъезде стояла тишина. Галкин осторожно вложил ключ в замочную скважину и медленно его провернул. Как только дверь, как обычно глухо вздохнув, подалась внутрь, ему стало ясно, что радость еще впереди. Из комнаты матери доносился звук работающего телевизора. Галкин прошел к себе, некоторое время смотрел в окно на летящий вниз мелкий снег, потом сел в кресло под бежевый абажур криво стоящего торшера и стал читать книгу Поля Вена, озаглавленную в русском переводе «Верили ли греки в свои мифы?».

Новый, 1999 год Илья с Алей встречали в Сочи. И Тимофей напросился к ним в попутчики, оставив Веронику в обществе подруг разоблачать его те хорошо известные недостатки, которая любая женщина охотно усматривает в любом мужчине.

На набережной у Морского вокзала пахло пивом, форелью и жареным луком. Оказалось неожиданно тепло, градусов пятнадцать честно караулили холодные ветра. Днем набережная шевелилась людьми, террасы забитых кафе, тянувшихся сплошь, пестрели одеждами. Густо, сиво дымили мангалы, подобные суровым огням древних капищ. А у одного грузинского ресторанчика прямо под доской прейскуранта, поставленной на асфальт, сидел ахалкалакский селезень и, брезгливо переступая своими оранжевыми ластами, поводя ало-розовым гребнем, смотрел на закат в зыбкие промежутки гуляющих.

Море стелилось умиротворенно-торжественно и только в самом далеке уступало небу на высоту плоского как лента облака, размывавшего горизонт сизым примиряющим мазком. А над ним в желтоватой голубизне прохладным лимонным сиянием выпукло проявилась ранняя звезда, названия которой никто не мог припомнить.

Днем они наслаждались нежной лазурью моря, любовались бликами солнца на розовых стволах, бродили по угловатой тропе в зелени лиан, захвативших деревья и склоны. Когда стемнело, посидели немного в гостинице и отправились снова на берег отыскать какое-нибудь местечко по вкусу и поближе к воде.

Дважды пробежали опустевшую, едва освещенную набережную – под всеми крышами царило воодушевление. Принаряженные служащие деловито сдвигали столы, покрывая их воистину «братскими» скатертями, уставляя «Абрау», россыпями поздних абхазских мандаринов, величественно-прозрачными столбиками водочных бутылок, и на все отчаянные вопросы отвечали рассеянно, весело: «Закрыто» или «Банкет».