Похищение Европы - Евгений Водолазкин

— Гордиться? Это не совсем то слово. Речь идет об удовольствии. Его мне доставляет качество моей работы. Мне достаточно того, что я владею чьим-то сознанием, а с какой целью — это, в конце концов, не так уж важно. Это — игра, понимаете? Разве есть в игре вопрос «зачем?» Или: «кто придумал эти правила?» Игра проходит ради самой игры, и других задач у нее нет. Вы правы только в том, что в один прекрасный день игру хочется создать самому, но это уже совсем другая история.

Мы подходили к огромной, на первый взгляд, бесформенной и постоянно двигавшейся толпе. С приближением к ней стало ясно, что толпа вовсе не бесформенная. Движение осуществлялось вдоль металлических поручней, расположенных на манер лабиринта. До входа на аттракцион напрямую было метров двадцать, но смысл поручней как раз в том и заключался, что посетители не стояли, а в течение получаса ожидания перемещались по всей длине лабиринта.

— Это ведь тоже игра, — Анри кивнул на металлические поручни. — Движение, которое никуда не перемещает. Придумано для того, чтобы ожидающим не было скучно. Вам не кажется, что это — хорошая модель нашей жизни с ее бессмысленными занятиями?

Он первым зашел в лабиринт и, взявшись за сияющие трубки поручней, легко от них отжался. Между поручнями помещался только один человек. Мы медленно пошли друг за другом, а за нами пристраивались все новые и новые любители аттракционов. Анри повернулся к нам и стал идти задом наперед.

— Пятиться гораздо приятнее. Хотите, я расскажу вам о настоящей игре? Большой игре, в которой я сейчас участвую?

Зажатые с четырех сторон, мы были на редкость благодарными слушателями.

— Несомненно, вы знаете, что такое НАТО, — сказал Анри и, не дожидаясь подтверждения, добавил:

— В первую очередь это — деньги. Очень большие деньги. Все остальное — в том числе собственно военные заморочки — имеет более или менее второстепенное значение. Так вот, после развала Советского Союза эти деньги были поставлены под сомнение. Кому нужна огромная и ужасно дорогая махина, когда главный враг очевидным образом агонизирует? Ответ простой: тем, кто производит оружие. Но для того, чтобы производить оружие, следует всех убедить в том, что это нужно. И вот тут-то, — Анри показал большим пальцем на себя, — приходит наш час. Наш звездный час. Им стало для нас падение СССР. Если хотите, теперь мы замещаем СССР собой. Я думаю, за последние десять лет служба паблик рилейшнз развилась больше, чем за все предыдущие столетия.

— Не знала, что у нее такая длинная история, — пробурчала Настя.

— У нее длинная история. — Анри был вполне серьезен. — Может быть, эта служба называлась как-то иначе, но в той или иной форме она существовала всегда. В форме пропаганды, например. Пропаганда — это насилие над сознанием, я бы даже сказал — насилование сознания. Те вещи, которые проделываем с сознанием мы, — это совсем другое, это, если можно так выразиться, отношения по любви. Определенной подготовкой фактов мы задаем лишь парадигму мышления, а затем сознание само подбирает все то, что этой парадигме соответствует. Это ведь как мозаика: доставляет удовольствие тем, что собрал ее сам. Другое дело, что из предложенного нами набора можно собрать только один узор. — Анри развел руками и засмеялся. — Из супа в пакете не приготовишь, даже при всем старании, гуся с яблоками. Впрочем, радости от приготовления это не уменьшает.

Наше зигзагообразное движение постепенно приближало нас к цели. Плакат, сообщавший о сути ждавшего нас развлечения, был уже виден во всех подробностях. Аттракцион по-жюль-верновски назывался «Из пушки на луну». Над закрытым павильоном и в самом деле возвышалось нечто вроде гигантского жерла, направленного к небу под острым углом. Время от времени оттуда раздавался визг страха и удовольствия.

— И как же вы убедили всех в необходимости вооружаться? — спросил я, едва не наступая Анри на носки ботинок.

— А мы еще не убедили. Но продолжаем это делать каждый день. Каждый день мы сообщаем, что есть еще в мире плохие парни вроде Хусейна или Милошевича, и доказываем, что военная опасность для Запада существует.

— Как же можно доказать то, чего нет? Никто из плохих парней и в дурном сне не решится нападать на Запад.

— То-то и оно. Без настоящей войны все эти разговоры быстро обесценятся, а никто, как видите, и не думает нападать. Остается одно — напасть самим. Так что, как тут ни крути, война неизбежна. Остается только выбрать, с кем воевать.

Устав пятиться, Анри перешел на традиционный шаг и теперь смотрел на нас через плечо.

— Сводя к сухому остатку: требуется война и ее обоснование. После долгих раздумий дело решают, если можно так выразиться, в пользу Югославии.

Мы стояли у самого входа на аттракцион. Когда по рельсам бесшумно выкатилась платформа с креслами, служитель (он был одет по последней межпланетной моде) пригласил нас к полету. Мы сели в кресла, и он внимательно пристегнул каждого из нас. От тщательности этой подготовки я почувствовал неладное в животе. Говорит, в космосе туалет — одна из трудноразрешимых проблем, и потому космонавтам перед взлетом очищают желудок. Словно предчувствуя полет, я сделал это накануне и теперь надеялся, что съеденный мной завтрак еще не успел добраться до критической зоны. Из опасной сосредоточенности на желудке меня вывел голос Анри.

— А теперь смотрите, с какими картами мы начинали эту игру. В нашем распоряжении — вялотекущая гражданская война, где нет правых, а есть только виноватые. Отсюда задача: доказать, что есть правые, которых нужно защищать. Далее. Вне всяких сомнений, конфликт можно было урегулировать без жертв, путем переговоров. Нам, стало быть, следовало доказать, что этот путь невозможен. И наконец, последнее — может быть, главное. За послевоенные десятилетия общественное мнение привыкло осуждать войну. Войну как таковую, как средство решения проблем. Из чудачества пацифизм превратился в один из общественных идеалов. И вот в этой-то обстановке нам предстояло начать пропаганду войны. С точки зрения послевоенного сознания — тягчайшая ересь, что-то абсолютно неприемлемое и безнравственное. Но нам было заказано именно это. — Анри хлопнул ладонью по пластиковой ручке своего кресла. — Поехали!

С гагаринским возгласом мы плавно тронулись с места, как будто таинственная власть Анри распространялась и на данный аттракцион. Подъехав к нижнему отверстию жерла, наша платформа остановилась. Я даже не успел испугаться. С жутким хлопком мы взлетели к самому верху. Но это было только началом. В следующее мгновение мы нырнули в бездну, мрак которой только подчеркивался далекими мерцающими звездами. Время остановилось, двигалось лишь пространство. Наши тела бросало из стороны в сторону. Несколько раз, описывая круг, мы оказывались вниз головой, и я почувствовал страх. Самих по себе проделываемых платформой зигзагов я не боялся; меня ужаснула неожиданная мысль, что страховка — моя, а может быть, и Настина — недостаточно надежна, что, если в ходе бешеного движения Настя начнет выпадать из кресла (я представил медленное сползающее движение на вираже), я не смогу поделать ровным счетом ничего. Я попытался схватить ручки кресла, но они оказались для этого слишком широки. Широки, вероятно, ровно настолько, насколько это необходимо, чтобы вызвать ужас от их бесполезности. Мои пальцы наткнулись на руку Насти и с силой ее сжали. Я уперся ногами в пол и, проделывая все остальные взлеты и падения с Настиной рукой в моей руке, думал о том, что единственной предоставленной мне сейчас возможностью является возможность погибнуть вдвоем.