Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

Свои рассуждения Коринна подкрепила еще одним замечанием: поскольку религиозные представления греков и римлян, как и весь склад их ума, нам чужды, мы не имеем возможности творить в их духе, изобретать, так сказать, на их почве. Путем прилежных занятий мы можем научиться подражать им; но обретет ли гений крылья в труде, для которого требуются лишь эрудиция и хорошая память? Другое дело, когда сюжеты картин взяты из нашей истории и наших религиозных преданий. Живописцы могут вдохновляться ими без посредника: чувствовать то, что они пишут, писать то, что они чувствуют. Жизнь сама служит им натурою; но, чтобы перенестись мыслью в античность, ее надобно представить себе по книгам и скульптуре. Наконец, по мнению Коринны, воздействие благочестивых картин на душу ни с чем не сравнимо: художник, создающий их, исполнен святого восторга, который одухотворяет его талант, наделяя его вечной молодостью, а ему самому дает силу противостоять житейским невзгодам и людской несправедливости.

Освальд во многом не соглашался с Коринной. Прежде всего его возмущало, что живопись придает даже Божеству черты смертных, как то делал Микеланджело. Освальд считал дерзостью попытки найти форму для воплощения Божества, ибо даже в самых глубинах человеческого сознания не может родиться образ настолько отвлеченный, настолько неземной, чтобы вознести душу до созерцания Верховного Существа; что касается других образов картин, написанных на темы Священного Писания, то и они в смысле выразительности, по мнению Освальда, оставляли желать лучшего. Он соглашался с Коринной, что состояние религиозного экстаза — самое глубокое состояние души и позволяет художнику проникать в тайны взглядов и выражений лиц; однако религиозный восторг поглощает все другие, не связанные с ним движения сердца, и поэтому лица святых и мучеников не могут отличаться большим разнообразием. Чувство смирения, столь угодное Небесам, неизбежно придает однообразие большинству благочестивых сюжетов. Когда Микеланджело с его могучим талантом обращался к этим сюжетам, он едва ли не искажал их смысл, наделяя своих пророков грозным и властным выражением, превращавшим их из ветхозаветных святых в каких-то Юпитеров. Он, подобно Данте, пользовался также языческими образами, переплетая античную мифологию с христианскими верованиями. Одной из пленительных особенностей первоначального христианства было то, что апостолы, которые его проповедовали, происходили из простого народа, а еврейский народ, долгое время хранивший заветы, предвещавшие пришествие Христа, пребывал в нищете и в рабстве. Подобный контраст между скудностью средств и величием духовных достижений прекрасен с нравственной точки зрения; но в живописи, способной передать лишь внешнюю форму, христианские сюжеты, естественно, уступают в яркости сюжетам героическим или сказочным. Среди прочих искусств только музыка может носить чисто религиозный характер. Живопись не способна ограничиться тем мечтательным и неопределенным чувством, какое рождают в нас звуки. Правда, удачное сочетание красок и светотени создает в живописи, если можно так выразиться, музыкальный эффект; но живопись изображает жизнь, а потому от нее требуют выражения человеческих страстей во всей их энергии и многогранности. Разумеется, из множества исторических сюжетов следует выбирать общеизвестные, понятные без особой подготовки, ибо впечатление от картины должно быть непосредственным и живым, как и всякое наслаждение, доставляемое искусством; в тех случаях, когда исторические сюжеты столь же общедоступны, как и религиозные, первые выгодно отличаются от вторых большим богатством внешнего и внутреннего содержания.

Заслуживают предпочтения, продолжал лорд Нельвиль, также картины, рисующие сцены из трагедий или наиболее трогательные эпизоды из поэтических произведений, — здесь соединяется все, что так сладостно действует на душу и на воображение. Коринна оспаривала это мнение, хоть оно и казалось соблазнительным. Она была убеждена, что вторжение одного искусства в область другого вредит им обоим. Скульптура утрачивает свои преимущества, когда она стремится создать живописные группы; точно так же терпит ущерб и живопись, желая достигнуть драматической выразительности. Искусство ограничено в своих средствах, хотя действие их безгранично. Гений не стремится упразднить то, что является сущностью вещей; его превосходство, напротив, состоит в том, что он улавливает эту сущность.

— Вы, дорогой Освальд, — сказала Коринна, — любите искусство не ради него самого, но за его воздействие на чувства и на ум. В искусстве вас трогает лишь то, что напоминает вам о сердечных страданиях. Музыка и поэзия отвечают подобному душевному строю; но произведения изобразительных искусств, как бы возвышенно ни было их содержание, могут заинтересовать и захватить нас, лишь когда душа наша совершенно спокойна, а воображение ничем не занято. Чтобы наслаждаться ими, потребна не веселость, которую можно найти в обществе, но душевная ясность, рожденная прекрасным днем, прекрасным небом. В искусствах, изображающих внешний мир, надобно ощущать всеобщую гармонию природы; когда же дух наш встревожен, мы утрачиваем и свою внутреннюю гармонию: несчастье ее нарушает.

— Я не знаю, — ответил Освальд, — ищу ли я в искусстве напоминания о сердечных муках; но я знаю, что изображение физических страданий невыносимо для меня. Я возражаю против христианских сюжетов в живописи главным образом потому, что вид крови, ран, пыток — несмотря на благороднейший энтузиазм несчастных жертв — вызывает во мне крайне тяжелое чувство. Быть может, единственный сюжет, где допустимо изображение физических страданий, — это трагедия Филоктета{153}. Как поэтичен рассказ о его жестоких муках! Их причинили ему стрелы Геракла; его должен исцелить сын Эскулапа; наконец, рана Филоктета связана в нашем представлении с его справедливым негодованием и потому не вызывает отвращения. Но фигура бесноватого на дивной картине Рафаэля «Преображение» производит неприятное впечатление{154}, противоречащее благородным задачам искусства. Оно должно открывать нам и сладость скорби, и меланхолию счастья. Во всех случаях жизни искусство должно изображать судьбу человека в идеальном виде. Ничто не терзает так воображение, как вид кровоточащих ран и нервных конвульсий. В подобных картинах зрители неизбежно ищут — хоть и опасаются найти — точного подражания природе. Но разве может дать радость искусство, которое ставит себе целью подражание? Если искусство стремится походить на действительность, оно лишь преувеличивает присущее ей безобразие, но не достигает ее красоты.