Лобное место. Роман с будущим - Эдуард Тополь

У них было легко на сердце? А у декабристов, которые вот так же пассивно вышли на площадь и которых вот так же просто, без сопротивления загребли и бросили в питерские казематы, — у них тоже было легко на сердце? Они тоже были счастливы? Да, я понимаю — возбуждение Лобного места, адреналин демонстрации (ведь могли арестовать даже на подходах к Красной площади), но — счастливы? просветление?

Я должен в этом разобраться. И разберусь. И когда разберусь, сценарий пойдет, он напишется сам собой, и неважно, что я был на суде всего несколько часов, а Людмилу Акимову видел всего две минуты. Вон она лежит за стеной и спит детским сном — моя Алена — Людмила Акимова…

В комнате было душно от горячей батареи, я надел пиджак и плащ и, держа туфли в руках, бесшумно, чтоб не разбудить Алену, вышел на веранду, обулся там и тихо спустился с крыльца коттеджа. Был тихий осенний полдень. Наледь на асфальтовой дорожке оттаяла, черные стволы и ветки деревьев влажно блестели под жидким октябрьским солнцем, за ними был виден зеленый дощатый забор, окружавший парк Дома творчества, эту резервацию творцов киноленинианы и всех остальных мифов советской киноистории от «Чапаева» и «Кубанских казаков» до «Коммуниста» и «Председателя». Как пишет в своих дневниках тот же Нагибин, автор «Председателя», настоящей истории не существует, от нее остаются только те легенды, которые придумывают писатели и киношники. Наверное, потому даже в 2014 году молодежь, которая и не жила в СССР, мечтает о возврате к нему — она знает о нем по сказочным фильмам, которые обитатели этого Дома творчества сочиняли и снимали для Политбюро КПСС, а реальный СССР оставался за экраном и за этим зеленым забором. Как писал Шпаликов: «Мы поехали за город, а за городом дожди. А за городом заборы, за заборами вожди…»

Я пошел по парковой дорожке, собираясь думать об эпизоде в «полтиннике», но почему-то думал об Алене. Так у меня всегда. «Надо подумать», — говорю я себе, когда не идет работа, и выхожу на прогулку по яблоневому саду на «Мосфильме» или по парку в Сокольниках, но тут же думаю обо всем, кроме работы. А теперь вот Алена… Я шел и глупо улыбался, нянча в душе ее детское «Спасибо, дядя!», ее дрожащую нижнюю губку, слезы в васильковых глазах, ее трогательное «Я очень кушать хочу» и обиженное «Да ну вас!». Конечно, я понимал, что наш роман уже начался, и этот сценарий развивается стихийно-правильно — от отчуждения в рабочей обстановке зала Пролетарского суда и встречи с Людмилой Акимовой до Алениной вынужденной ночной оголенности, бессилия и пота, а теперь — до слез, детских обид и очистительного детского сна. Когда до ВГИКа я работал в молодежной газете, моим завотделом был Ерванд П., он был много старше нас, трех его сотрудников, и учил: «Никогда не спешите! Даже если она тебе так нравится, что яйца пухнут, жди три дня! Ждите три дня, и она сама придет, клянусь Эчмиадзином!» Не знаю, почему нужно было клясться Эчмиадзином, сокровищницей всего армянского народа, но знаю, что эти три дня ожидания — самое знобящее и прекрасное время предвкушения счастья.

Я бродил по дорожке осеннего парка, с которой коренастый мужик в треухе метлой сметал осенние листья, — той самой дорожке, которая рукавом входит в Большой, как рассказывал Мастер, гипертонический круг, — и нес в душе это легкое, как шампанское, предвкушение, и дурацки улыбался, когда со ступенек главного входа в Дом творчества бегом сбежал тот высокий и худой молодой человек, чье лицо показалось мне знакомым еще вчера вечером, когда он сидел за дальним столиком с двумя стариками и пожилой полной дамой в странном не то кимоно, не то пеньюаре. Теперь, держа в руках какие-то листы ватмана размером А4 и оскальзываясь на мокрой дорожке, этот парень в одной полураспахнутой на груди блузе и расклешенных бархатных джинсах бежал от главного корпуса к дальнему зеленому коттеджу над рекой. Мы не могли разминуться — он летел прямо на меня, а на листах ватмана, которые он держал в руках, я успел увидеть вытянутые женские силуэты в цветных одеждах. И меня тут же торкнуло:

— Зайцев! — выпалил я.

Он разом остановился, закачавшись на скользкой дорожке и раскинув для равновесия руки со своими эскизами.

— Здравствуйте, — сказал он, устояв на своих длинных ногах. — Вы кто?

— Я Пашин, сценарист. Вы меня не знаете.

— А вы меня узнали? Спасибо. Вы, наверное, с «Мосфильма». Я делаю костюмы для «Цветов запоздалых» Абрама Роома…

— Так это Роом сидел с вами вчера вечером?

— Ну да! Роом, Рошаль и Вера Строева. Извините, я побегу, а то эскизы сыреют, а Роом их уже утвердил. Я в зеленом коттедже, заходите, я вам их там покажу…

И он убежал — молодой Слава Зайцев, наш будущий Пьер Карден, Поль Пуаре, Габриэль Шанель и Кристиан Диор.

Что вам сказать? Ерванд оказался прав — на третий день, в пятницу она пришла сама. Просто распахнула дверь и, одетая в выстиранные блузку и юбку, сказала с вызовом:

— Сколько это будет продолжаться?

— Что? — удивился я, поворачиваясь от пишущей машинки.

— Ну, эта игра в кошки-мышки?!

— Какая игра?

Она подошла совсем близко и нагнулась к пишущей машинке, будто читая, что я там напечатал. А на самом деле ее талия и грудь оказались рядом с моим плечом, а рыже-красные волосы тронули мою щеку.

— И это всё, что вы написали? — сказала она насмешливо.

Я не выдержал испытания, обнял ее за талию и одним движением усадил к себе на колени…

…да, конечно, я помню, как Акимов и Закоев сказали, что меня нет в Будущем. Но как по-вашему, если я пишу сценарий для Будущего и люблю женщину из Будущего, разве я уже не живу в Будущем? Future in the Past… Будущее в прошедшем…

Апрель — август, 2014 г.

Книжная ярмарка и «казус Достоевского»

«Московский комсомолец»

7 сентября 2012 г.

С 5-го по 10-е сентября на ВВЦ проходит ежегодная книжная ярмарка. Вот что вчера я сказал ее посетителям:

Полтора века назад один ссыльный каторжанин в Семипалатинске соблазнял жену местного офицера-алкоголика и — соблазнил, как по-вашему, чем? Нет, он не обещал ей, что напишет великие романы, которые люди будут читать и через сто и через двести лет. И он не обещал ей, что в 2012 году на нынешней книжной ярмарке его книги будут лежать в дорогих переплетах. И он не говорил, что школьники будут писать сочинения о его героях. Не было этого, потому что этим он бы ее не соблазнил. Вы можете представить сегодняшнего зэка, который соблазнит жену своего офицера-охранника обещанием, что он-де напишет великие романы? Нет, Федор Достоевский соблазнил Марию Исаеву другим способом, он сказал ей, что за свои книги будет получать 500 золотых рублей за печатный лист, как Толстой, или 400, как Тургенев. И это было правдой — на такие деньги Тургенев мог писать по одному роману даже раз в пять лет и при этом жить в Париже с цыганской певицей Полиной Виардо. А Федор Михайлович на свои гонорары даже ездил по Европе и играл в казино. А Максим Горький получал из США 500 долларов за печатный лист и на эти гонорары снимал роскошную виллу на Капри, да еще и Ленина спонсировал…