Мой падший ангел - Ольга Алёшкина

Он побелел. Как снег, как лист бумаги. И я понадеялась на давление, которое непременно его сейчас шибанет, мысленно сетуя почему не сообщила ему раньше. Может он рухнет тут замертво? Хорошо бы…

Только падать он не спешил, напротив. Выпрямился, расправив плечи, разом вернув себе прежний цвет лица и ударил меня наотмашь. У меня зазвенело в ухе (основной удар на него пришелся), кожа вокруг заполыхала. Непроизвольно потекли слезы, из обоих глаз, и я засмеялась. Громко, истерически. Страх отступил и стало так легко. Так безразлично. Правда недолго.

Пока Гомель меня держал, Юмашев старательно работал ножиком, надрезая кожу на моем лбу. Тонкими струйками засочилась кровь, прокладывая себе путь и стекая в ложбинки вокруг носа. Юма закончил, отошел на пару шагов и посмотрел на дело рук своих. Похоже, остался доволен. Только этого ему показалось мало, ему непременно со мной поделиться захотелось. Он прошелся глазами вокруг, поднял с пола половинку пудреницы, ту что с зеркалом, выудил из кармана платок и приложил к моему лбу.

— Водки принеси.

Гомель отцепился от меня и кинулся исполнять приказ, а я подтянула дрожащие колени к телу и обхватила их — если этот ублюдок снова сядет на них грузным телом, мои коленные чашечки не выдержат и попросту треснут. Водку он принес, Юмашев смочил ей обильно платок и провел мне по лбу. Кожу мгновенно защипало, я зажмурилась.

— Сюда смотри, — приказал Юма и ударил меня по лицу. Пришлось подчиниться. Он поднес зеркало, проследил, чтобы я рассмотрела и поинтересовался: — Как тебе?

Призрачная надежда, выйти из этого бункера живой, растаяла. На белой коже, с остатками размазанной крови, алела буква «Ш». Из раны сочилась свежая кровь, формируясь в капли.

— Зато теперь сразу видно кто перед тобой – шлюха! — сообщил Юма толи мне, толи своему ублюдку и швырнул мне смятый палаток – утрись.

Запах водки отрезвлял, а мне хотелось напротив – забыться. Отключиться, как средневековая барышня, и неважно вернусь ли в сознание после, главное, прекратить это все.

Убивать меня он не торопился. Бил, пинал, но «закатывать в бетон» не спешил. Я всё ждала, когда он закончит свое грязное дело, всякий раз получая под дых и жадно хватая ртом воздух. Казалось, я уже не чувствую ничего – выбил. Ни вкуса соленой крови, на искусанных губах, ни слез и пота, застилавших глаза, ни обиды, от несправедливости мира, ни любви, ради которой я здесь. Я вся наполнена безразличием, до краев. Тупым, безликим и равнодушным.

В какой-то момент он утомился или же приступ агрессии пошел на спад, отступил и бросил Гомелю:

— Останешься здесь, я подумаю до завтра, а там решим. Воды ей принеси, чтоб не сдохла и запирай. Может пригодится ещё.

Они перекинулись парой фраз, смысл которых ускользал от меня, понятным было лишь одно – я остаюсь один на один с Гомелем. Юмашев определенно уезжать собрался. Он как раз распахнул дверь, когда раздался неимоверный грохот.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Не иначе небеса разверзлись», - подумала я, скрутилась в клубок и прижалась к стене, потратив на это последние силы. Покачнулись стены или это пьяное марево от лампы кружит... Я пару раз моргнула – лампа определенно покачивалась. Я ждала, рухнет потолок, а пала наружная дверь, я поняла это по звуку, с которым она, упав, прогромыхала. А за ним топот ног и голоса. Много голос. Низких, шумных, сердитых. Кто-то совсем рядом матерился – Гомель, узнала, а потом раздался выстрел. А следом ещё один!

Я вздрогнула на каждый, съёжилась ещё сильнее и застонала. В голове загудело. Оказывается, я ещё способна чувствовать и реагировать, по крайней мере на такие громкие раздражители. Кто-то грубо схватил меня, я боялась открыть глаза, а знакомый голос совсем рядом заорал:

— Руки от неё убрал! Стоять на хер!

«Господи, ну, наконец-то», — защемило в груди. Звуки борьбы совсем рядом, перемешивались с матом и криками, я разлепила заплывшие глаза, тут меня и подхватили сильные руки. Я прикрыла их вновь – «подвиг» этот давался с трудом, в глазницы словно песка и соли засыпали – прижалась к крепкому телу и заплакала. То облегчения слезы, очищения. 

А дальше были звуки сирен. Сначала полиция, а потом уже скорая помощь, как выяснилось позже. Заднее сидение незнакомой машины, и я, закутанная в пиджак Ярослава. Он гладил меня, слова шептал. Нежные, убаюкивающие. Налипшие ко лбу волосы, да полумрак ночи прятали от него клеймо. «Хорошо. Это хорошо…» — билось в висках. Я жалась к нему и не отпускала до тех пор, пока к нам не подошли двое из полиции. Луч фонарика, скользнувший по моему лицу, объяснения Ярослава с полицейскими, пока он не прикрыл дверь, отрезая меня от них.

— Домой. Увези меня домой, прошу, — взмолилась я, когда он снова оказался рядом. Ярослав прижал меня к себе и шепнул:

— Не могу, сейчас тебя врач осмотрит.

— Домой, мне нужно домой, — настойчиво твердила я. Он тяжко вздохнул, приоткрыл дверь и позвал:

— Саня!

Саша сел за руль, и мы помчались. Для меня вызвали других врачей, уже на домашний адрес, эти занимались раненым Алексеем. Гомель выстрелил в него, угодив в плечо, но о этом я тоже узнала позже.

Она и спала, сжавшись в комок, даже во сне не могла расслабиться. Лицом зарылась в подушку, пряталась от всех словно. Я боролся с искушением прилечь рядом, но боялся напугать. Так ли крепок сон, как утверждает этот доктор? Аглая попросила вызвать Печенкина, а я не смог отказать. И пока они осматривали её, фельдшер со скорой, Алексей Васильевич, приехавший немногим позже, я не смел войти. Черт ты побрал эти приличия!

Чувствуя свою бесполезность и беспомощность, я метался по холлу, встречая выходивших из её спальни людей. Первый фельдшер. Рецепт, устный список рекомендаций, быстрый кивок на прощание. Минут через двадцать вышла и Елена Дмитриевна, которая помогала Аглае принять душ. Тяжелый вздох, непроизвольный хруст пальцев и укоризненный взгляд в мою сторону. Или мне показалось? Может и не показалось, я действительно виноват – не уберег. Она спускалась по лестнице, а я смотрел ей вслед и стыдился других своих мыслей: Алексей Васильевич ещё там и когда Аглая принимала душ, находился рядом, а я тут, за дверью.

«Он доктор, — напомнил я себе. — А ты болван».