Северная Пальмира - Роман Буревой

– Рано прибыли, – сказал Корд. – Может, что перепутали?

– Перепутали? Что мы могли перепутать? – Элий вновь изо всей силы грохнул в дверь.

В этот раз в двух окнах вспыхнул свет. Внутри послышалась какая-то возня, загрохотало опрокинутое ведро, кто-то ругнулся, и дверь распахнулась. На пороге вместо Квинта появился здоровенный мужик раза в полтора шире Элия в плечах. Он был в одних полосатых синих с белым портах и босиком. Мускулистые его плечи и грудь равномерно перетекали в объёмистый живот. Огромная башка казалась ещё больше от рыжеватых буйных кудрей, картофелина носа покоилась на пышных пшеничных усах. Мужик держал в руке электрический фонарь и светил в лицо гостям.

– Сократ! – изумился Элий, узнавая товарища по арене.

– Император? Хе… – только и сказал Сократ в ответ.

– Квинт здесь? – спросил Элий. От голого торса дородного богатыря в морозный воздух поднимался пар.

– Заходи! – Хозяин отступил в глубь дома.

Они миновали сени, в которых, как показалось Элию, кто-то стонал и ворочался («Уж не слуги ли спят в таком холодном атрии?» – подивился римлянин), и прошли в жарко натопленную комнату.

Под потолком мирно горел светильник на три лампы, обвешанный рядами шёлковой материи с бахромою. Посреди комнаты – широкий дубовый стол и вокруг него скамьи широкие, ладные. Печь, выложенная изразцами, ещё с вечера не остыла, источала слабое тепло. Элий снял шапку и скинул шубу, оставшись в одной шерстяной белой тунике с длинными рукавами. Мужчине не положено носить тунику с длинными рукавами, но в этом климате приходится поступаться многими правилами. Корд тем временем скинул свой полушубок и жался к печке, радостно хлопал по ней ладонями, пританцовывая и подвывая.

– Квинт здесь? – повторил Элий свой вопрос.

– Погоди, – Сократ указал на скамью.

Элий сел. Тут же на столе явилась высоченная стеклянная голубоватая бутыль, наполненная прозрачной жидкостью. Элий, лишь глянув на неё, ощутил противное ныряние желудка. А Сократ уже ставил на стол глиняные обливные кружки и резал, прижимая к груди, краюху чёрного, сладко пахнущего хлеба.

– Это моё изобретение – сорокаградусная. Уже изрядно имеет поклонников во всех землях Новгородских, Московских и Киевских. – Сократ с нежностью погладил стеклянную бутыль. – Фрина! – крикнул он зычно. – Гости!

В соседней комнате за белой дверью послышалось какое-то шевеление, но никто не вышел.

– Фрина! – рыкнул хозяин громче.

Вышеозначенная дверь приоткрылась, и наружу высунулась всклокоченная голова, судя по обилию волос и отсутствию бороды, – женская.

– Гости! – рявкнул Сократ.

Голова скрылась за дверью, а шевеление усилилось. Хозяин тем временем наполнил до краёв кружки прозрачной жидкостью. И уж, верно, собирался рыкнуть вновь, как дверь распахнулась, и в комнату вывалилась новоявленная Ксантиппа, неся тарелку с пирогами, глиняную крынку с квашеной капустой, в миске – морщинистые солёные огурчики.

– Будем! – сказал хозяин и опрокинул содержимое кружки себе в глотку разом.

Элий взял свою кружку, глотнул и задохнулся. Спешно схватил первое что попалось – попался пирог с капустой – и, давясь, заел. Корд тем временем, к изумлению Элия, выпил свою кружку до дна как ни в чем не бывало и захрустел капустою. Корд весь порозовел – щеки и нос, и даже лоб. Глаза заблестели. А Сократ уже вновь наполнял кружки. Увидев, что гость лишь пригубил, нахмурился и потребовал:

– До дна. Это ты в таверне можешь изображать питие, а тут изволь уважать обычай.

Элий покорился. И опрокинул огненную жидкость разом. Сразу же бросило в жар. Ног как будто не стало. Но ступни почему-то жгло. Как тогда на арене, когда Хлор махнул отточенным мечом. Тогда тоже он ощутил невыносимое жжение в отрубленных ступнях. Только сейчас не было боли. А на глазах почему-то выступили слезы, и дыхания не хватало. А хозяйская бутылка опять забулькала жидкостью, и кружки наполнились.

– Ну как, хороша, проклятая? – подмигнул ему Сократ повлажневшим глазом. – Диоген как выкушал три кружки, так сразу стал шёлковым. Это тебе не фалерн или галльское слабенькое винцо, и далее не мёд сыченый. Это – сила. Это – гладиатор среди всех веселящих сердце напитков.

– Где Квинт? – спросил вновь Элий, будто приход Квинта мог его спасти от опасного гостеприимства.

– Погоди! – опять остановил его Сократ и вновь рыкнул: – Матушка, горячего надобно!

Фрина уже гремела на кухне у плиты.

– Сейчас будет горячее, – сообщил хозяин.

Элий согласно кивнул – он уже не порывался ускользнуть из-за стола. Римлянин благодушно смотрел, как перед ним выросла миска горячей пушистой каши, и слушал, как Корд разглагольствует о том, что когда-то республиканский Рим тоже питался одною кашей и был вполне счастлив и достоин подражания.

Тут дверь в ту комнату, где недавно почивала Фрина, отворилась, и на пороге возник Квинт, с лицом снежно-белым, с полуприкрытыми глазами и спутанными прядями на лбу. Кроме полосатых, как у хозяина, и явно великоватых портов, на фрументарии ничего не было. Квинт скользнул невидяще взглядом по лицам гостей, сморщился, будто увидел что-то мерзкое, и шагнул к столу. На ощупь отыскал Элиеву кружку, благо она была полна, и опрокинул. После чего глаза его распахнулись, и он вполне осмысленно посмотрел на гостей.

– А, Элий! – Квинт растянул губы в улыбке. – Это здорово, что ты пришёл. У меня к тебе дело срочное. Наиважнейшее дело… – Квинт странно ухмыльнулся. – Женюсь я. Свадьба завтра.

Элий решил, что ослышался.

– На ком женишься? На Фрине, что ль?

– Ты что? Фрина – это Сократа жена, – Квинт похлопал хозяина по плечу. – А я на сеструхе Платона женюсь, на Ольге.

– А другого времени ты выбрать не мог? – поинтересовался Элий.

– Чем время-то плохое? – спросил Сократ. – Время самое подходящее.

– Завтра день праздничный. Вдовы и разведённые женятся по праздникам.

– Для меня любое время подходящее, – тяжко вздохнул Квинт. – Иначе пропаду. – Он качнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Э-эх, Элий, и сытно нам в изгнании, и крыша есть над головой, а тяжело… Так тяжело, что хоть волком вой. Мы верим, что Рим велик, и эта вера нас спасает и обманывает. Я даже не знаю, что хуже. То, что спасает, или то, что обманывает.

– Философ! – Элий с тоской посмотрел на пустую кружку и покачал головой.

– А всего тяжелее рядом с тобой, Элий. Одно меня радует. Чтобы за тобой идти, я свою порочную натуру переламываю, перекручиваю. И потому мои скромные достижения может быть не менее ценны, чем твои, огромные. Потому что я за них стократную цену плачу. А ты все даром берёшь: тебе не надобно переламывать себя, ты поступаешь как душа велит. А я как бы против себя действую, руководствуясь знанием добра и зла. И твоим беспрекословным авторитетом. Это как у Сенеки: «Больше заслуга перед самим собой у того, кто победил дурные свойства своей натуры и не пришёл, но прорвался к мудрости»[34].